— Блин, — говорит Сова, смеясь, — вот же я свинтус.
Она берёт у меня салфетку и прикладывает её к губам — и так быстро и тщательно трёт ею рот, что я начинаю бояться, как бы она не стёрла свои губы совсем, как стирают рисунки ластиком. Но нет, всё обходится — стоит ей убрать салфетку, как я вижу, что от крошек не осталось и следа.
Пока Сова молчит, широко улыбаясь, я невольно улавливаю обрывки чужих разговоров — и меня от них, по правде говоря, блевать тянет.
— Моя мамаша заставляет меня есть, — с презрением в голосе говорит моя одноклассница, — а я хочу похудеть. И как эта дура не понимает? Я из-за неё вчера съела тарелку этого жирного вонючего мяса…
— Говорят, Америка с Россией воевать скоро будут, — невпопад произносит мальчик из параллельного класса, — интересное обещают шоу…
— Кстати, — вдруг говорит Сова, и я снова обращаю всё своё внимание на неё, очень радуясь, что она меня отвлекла. Ещё бы чуть-чуть, и я бы просто-напросто перевернула этот проклятый стол.
— М? — мычу, глядя прямо Сове в глаза.
— Я очень люблю шоколад, — говорит, как-то смущённо улыбаясь, Сова, — а ты любишь?
Я киваю. Она, просияв, вытаскивает из своего рюкзака плитку белого шоколада — и, разорвав фольгу, отламывает мне добрый такой кусок:
— Просто с этими, — сказав это, она кивнула в сторону своих друзей, — не поешь нормально, то худеют, то шоколад не любят… дураки какие-то.
И я смеюсь, обращая на себя всеобщее внимание, и потом ем этот белый шоколад, так же громко, как Сова, чавкая, и в полной мере наслаждаясь моментом. Мне впервые за долгое время становится до одурения весело и легко.
После большой перемены, распрощавшись с Совой, я топаю в кабинет завуча. И даже вежливо улыбаюсь ей, когда мы здороваемся друг с другом. После времени, проведённого с Совой, меня почему-то преследует дикая эйфория.
Плевать даже на этот мерзкий чаёчек, которым меня продолжает поить завуч, плевать на её жирного кота, от которого воняет мокрыми тряпками и сухим кормом. Плевать. По-настоящему, смачно так — плевать.
— Ну, и где же наша статеечка? — улыбаясь, спрашивает завуч.
— Я же назвала вам точные сроки, — хмыкаю, в свою очередь, я, — будет в обговорённое время.
— Я видела, — говорит, сделав глоток «чаёчка», завуч, — как ты утречком на первом уроке что-то писала. Покажи тетрадочку, будь добра.
И я показываю. Мне прятать, в общем-то, нечего — вытаскиваю из ранца тетрадь, и, запихнув поглубже сигареты (так, на всякий случай) протягиваю её завучу, сгорающему от любопытства. Своими толстыми короткими руками завуч хватает мою тетрадь. Как только женщина находит в ней последнюю запись, она беглым взглядом проходится по странице — а потом швыряет мне тетрадь, да с такой силой, что мне чудом удаётся её поймать. Отмечаю про себя, что на обложке и страницах остались жирные пятна — дамочка либо руки не моет, либо её туша уже плавится на солнце.
— Что, опять стишочки свои пишешь? — снисходительно как-то. Без интереса.
— Пишу, — отвечаю; ну правда же пишу, — каждый день — на завтрак, обед и ужин. Да и что отвечать — она сама только что видела.
— Читаю я твои стишочки, — всё так же без интереса говорит завуч, — и думаю, что за гадость ты пишешь? О любви там какой-то, смерти…
Я хмыкаю. Вот уж точно, лучше бы я писала про мерзкие чаи и духоту этого грёбаного кабинета.
— Что, дурочка, других тем больше нет? — между тем продолжает завуч, — маленькая ты ещё для великих тем, ничегошеньки ты ещё не понимаешь. Вот даже я стишочки пишу о природе, о матушке-земле…
Мне живот сводит от одной мысли, что эта женщина держит в руках ручку и оскорбляет своими высокохудожественными мыслями бумагу.
«О, солнышко, свети в окошко, а я попью чаёчек с кошкой!
Помучаю детей с утра, стишок уже кончать пора!».
Брр. А ведь она, наверное, только так и умеет.
— …писала бы ты лучше как Пушкин, или как Чехов.
— Чехов, — говорю, — стихов не писал.
Про себя смеюсь, конечно — да покажите мне хоть одного писателя, который не пробовал писать стихи! Да что там писателя, блин — любой хмырь хоть втайне, хоть чуть-чуть, но пробовал же…
Завуч, тем временем, беснуется — приходит в бешенство, и, повышая голос, визжит:
— Уж я-то, милочка, знаю, кто писал, а кто не писал, я — учительница русского языка!
— Язычка, — тихо произношу я, и выходит это так, будто я ядом в завуча плюнула. Она, брызгая слюной, вопит:
— Паршивка! Иди, пиши свои статейки, и чтобы я тебя не видела!
Я молча встаю, и, откланявшись, покидаю кабинет. Мне вдруг становится очень дурно от осознания того, какие она пишет «стишочки».