Но я не пойду домой. Я еще недостаточно потерялся. Я стремлюсь слиться с темнотой настолько, чтобы исчезли даже эти звездочки. Ветер доносит до меня отдаленные крики рассерженных и напуганных людей.
Где-то за моей спиной отсоединенная биомасса перегруппируется в более крупные, более мощные формы для финального противостояния. Я мог бы и сам остаться там. целиком: выбрать единство, а не разделение, слиться с другими фрагментами и ощутить восторг от того, что стал чем-то большим. Моя сила пригодилась бы в грядущей битве. Но я выбрал иной путь. Я решил сохранить Чайлдса на будущее. В настоящем не осталось ничего, кроме смерти. А о прошлом лучше не думать.
Я и так оставался во льду слишком долго. Я не знал, сколько времени понадобится миру, чтобы сложить дважды два, расшифровать заметки и записи из норвежского лагеря, вычислить место катастрофы. Тогда я был Палмером, и они ни о чем не подозревали. Я поехал с ними. И даже позволил себе слабый проблеск надежды.
Но это уже нельзя было назвать кораблем. Даже не обломками – лишь скелет, ископаемое, вмерзшее в днище гигантской воронки посреди ледника. Двадцать двуногих оболочек могли бы взобраться друг другу на плечи, и они едва достали бы до верхнего края кратера. Вечность навалилась на меня неподъемной глыбой – сколько тысячелетий понадобилось, чтобы нарос весь этот лед? Сколько эонов Вселенная вращалась без меня?
И за все это время – быть может, миллион лет – никто не пришел на помощь. Я так и не отыскал себя. Не знаю, что это значит. Может, я уже не существую нигде, за исключением этого места.
Позади, в лагере, я уничтожу следы. И дам им последний бой, позволю истребить свирепого монстра. Пускай они победят. Пусть они перестанут искать.
Здесь, посреди метели, я вернусь в лед. В сущности, я почти и не выходил из него – прожил всего несколько дней из этих бесконечных эпох. Но я успел узнать достаточно. Обломки сказали мне, что корабль нельзя починить. Лед поведал, что никто не придет на выручку. А мир сообщил, что ужиться вместе нам не удастся. Будущее – единственная надежда на спасение. Надо пережить всю эту враждебную, извращенную биомассу, дать времени и космосу изменить правила игры. Возможно, в следующий раз, когда я проснусь, мир будет другим.
Пройдут миллионы лет, прежде чем я увижу новый восход.
Вот чему научил меня мир: адаптация – это провокация. Адаптация – это повод к насилию.
Необходимость оставаться в этой оболочке кажется почти оскорблением, плевком в лицо самого Творения. Она так плохо приспособлена к окружающей ее среде, что для сохранения тепла приходится заворачиваться во множество слоев ткани. Я мог бы улучшить свое нынешнее тело мириадами разных способов: укоротить конечности, обеспечить лучшую теплоизоляцию, уменьшить соотношение поверхности с объемом. Во мне все еще хранятся тысячи форм, но я не решаюсь воспользоваться ими даже для того, чтобы спастись от холода. Я не решаюсь адаптироваться – здесь я могу только прятаться.
Что это за мир, который отказывается от причастия?
Это же самая простая, доступная любой биомассе идея. Чем больше ты способен меняться, тем лучше приспосабливаешься. Адаптация – это сила, адаптация – это выживание. Она древнее и глубже разума, и даже оболочки. Это клеточный уровень, это аксиома. И более того, она приятна. Принять причастие – значит испытать чистое чувственное удовольствие от того, что сделал мироздание лучше.
Но этот мир, застрявший в неприспособленных оболочках, не желает меняться.
Поначалу я просто решил, что он ослабел от голода, что на этих ледяных пустошах не добыть достаточно энергии для обычной трансформации. Или, может, здесь что-то вроде лаборатории: аномальный закоулок Вселенной, оторванный от остального космоса и застывший в этих нелепых оболочках, часть секретного эксперимента по униформизму в экстремальных условиях жизни. После аутопсии мне пришло в голову, что мир просто забыл, как меняться. Дух, не способный соприкоснуться с тканями, не может придавать им нужную форму, а время, стресс и хроническое голодание стерли саму память о том, что когда-то это было возможно.
Но все равно тут слишком много загадок, слишком много противоречий. Почему именно эти формы, так мало приспособленные к окружающей среде? И если от плоти отрезан дух, на чем же она держится? И почему эти оболочки оказались настолько пустыми, когда я вселился в них?
Я привык находить разум повсюду, в каждой частице каждого отростка. Но в бессмысленной биомассе этого мира не за что было уцепиться: лишь волокна, передающие приказы и входящие данные. Я причащался против их воли. Выбранные мной оболочки сопротивлялись, но в конце концов покорялись. Мои нервные окончания проникали в их примитивные электропроводящие системы, в каждый орган и ткань. Я видел глазами, принадлежавшими мне лишь частично; моторные нейроны передавали мои команды и двигали конечности, все еще состоявшие из чужих белков. Я носил эти оболочки, как бесчисленное множество других до сих пор, перехватывал контроль, позволяя индивидуальным клеткам ассимилироваться в своем темпе.