– Получилось? Как ты?
Дотти к этому моменту сумела выбраться на палубу. Заклятие импринтинга уже было сломлено, и она быстро обвила его руками. Они поцеловались, порывисто и страстно.
– Я люблю тебя, Фрэнк, – сказала она.
Руки у нее оказались сильные, и, когда завыли сирены и по палубе зашарили лучи света, она увлекла его за спасательную шлюпку с подветренной стороны, вынула из кармана плаща что-то серебристое, и оно задрожало и развернулось живой драгоценностью.
– Я люблю тебя.
Она снова это сказала и поцеловала его еще крепче, а он ощутил на шее что-то острое.
– Я люблю тебя.
Она обняла его сильнее, чем прежде, когда в ухе вспыхнула боль.
– Я люблю тебя.
Она повторяла это снова, и снова, и снова.
Где он только ни был. Чего он только ни повидал. Он смотрел сверху на Землю, такую маленькую, что мог бы закрыть ее большим пальцем, он плавал по небу над вершиной Эвереста. Если бы все это великолепие можно было купить, Фрэнк Онионз охотно заплатил бы любую цену. Хотя самым великолепным из всего, перед чем меркли все восходы луны и закаты солнца, была постоянная радость от общества Дотти. А деньги – и даже все невероятные вещи, какие можно за них купить: стеклянные террасы, сады на подводных лодках, возрожденные дворцы Бирмы, – они всего лишь та река и та монетка, обол. Быть с нею, делиться с нею своей плотью и кровью – вот переживание, перед которым меркнет даже самый яркий сексуальный экстаз.
Дни сменяют друг друга. Живые умирают, мертвые живут, но любовь Фрэнка к Дотти неизменна. Всего пару раз он оглядывался на путь, сведший их вместе, – так с трепетом взирают на отпечатки босых ног, оставленные на древнем полу. Теперь он знает, что настоящий Уоррен Хастингс сочетался браком со своей прелестной шестой женой за несколько месяцев до смерти или же простого исчезновения при обстоятельствах, которые в иные времена и в других культурах сочли бы подозрительными. И после того – как и до – Дотти оставалась такой же ошеломительно прекрасной и лишенной возраста. И при ней всегда находился компаньон, которого она предпочитала именовать своим мужем. Иногда, когда это уместно, она даже называет его Уорреном. Фрэнку нет нужды спрашивать, почему Дотти предпочла смерти жизнь. Он и сам прекрасно понимает. В конце концов, зачем тому, у кого есть деньги и выбор, дожидаться прихода старости и болезней, чтобы затем воскреснуть? И на какие жертвы и поступки он ни решится, чтобы остаться прекрасным навеки?
Дотти – мир Фрэнка, его магнит. Он живет с нею и в ней и с радостью отдает ей органы, конечности и телесные жидкости. Что до него самого, он сознает, что теперь уже не тот холеный самец, который когда-то подпал под ее обаяние. На прошлой неделе на стеклянных равнинах под Парижем он отдал ей добрую порцию своего костного мозга и третью отращенную почку. Из-за этой и прочих донорских операций, а также из-за огромного количества иммунодепрессантов, которые он вынужден принимать постоянно, он сделался тощим, слабым, у него все время кружится голова. Волосы у него давно выпали, он вынужден носить солнцезащитные очки, чтобы защитить подслеповатые глаза, он подволакивает ноги и передвигается бочком. Он понимает, что уже начал походить на то существо, которое сбросил с кормы «Блистательного бродяги», и чудеса его нынешней жизни не будут длиться вечно.
В тех кругах, где они вращаются, весьма далеких от орд любителей старинных развалин с «Блистательного бродяги», всех этих безропотно усопших представителей среднего класса, отношения Фрэнка и Дотти вполне обычны. Как она сказала ему однажды – теперь кажется, что это было в другой жизни, – кто теперь знает и кому есть дело до того, что законно, а что нет? Время от времени, когда иссохшие человеческие оболочки, которые сопровождают Дотти и ее друзей, вот-вот истощатся совсем, они отправляются на несколько недель пожить жизнью простых смертных, насладиться охотой на свежий, всегда готовый делиться набор запчастей. Они называют это «вспять через Стикс». Это новый вид симбиоза, тот самый импринтинг, и Фрэнку подобные отношения кажутся почти идеальными. Лишь иногда, когда боль и слабость в истончившихся костях становятся совсем нестерпимыми, он глядит на этих золотистых созданий, окружающих его, и спрашивает себя: кто теперь действительно мертв, а кто жив?