Уорнеру было нечего продать, кроме винтовки и Тачстоуна, но без них обоих ему было не выжить, а попрошайничать он не мог. Поэтому он попросил у Маркеса разрешения скопировать пьесу из книги. Используя оборотную сторону листов и обрывков бумаги, собранных за предыдущие четыре десятилетия, Уорнер переписывал пьесу три дня. Каждый вечер он рассказывал истории – «Рассказ Мельника», старую отцовскую версию «Падения», наконец, «Илиаду» – и каждый день писал, пока не возникало ощущения, что глаза его вот-вот закипят, а пальцы утратят всякую силу. Утром четвертого дня он уехал. Вместо того чтобы направиться в Цинциннати, он повернул на запад, ведя Тачстоуна по старой автомагистрали, пока не свернул в предместьях Чикаго к югу и не нашел перевозчика вниз по реке Иллинойс из Пеории. Пока он добирался туда, дважды шел снег. «Она есть у меня, – думал Уорнер, в безопасности сидя в лодке. – Но я слишком стар, чтобы играть эту роль, и у меня нет труппы. Все оканчивается ничем, это стремление заслужить одобрение людей, обращенных в прах. И все же я продолжаю делать это».
Единственная причина поехать этим путем состояла в том, что тут он мог наведаться в дом-корабль и узнать, как делал это каждые год-два-три, нет ли новостей о Сью.
Пока лодка проделывала свой неспешный путь вниз по реке к месту ее слияния с Миссисипи возле Графтона, Уорнер снова и снова перечитывал пьесу. Каждое прочтение, казалось, было литанией во отпущение его грехов. «Я уже играл Датчанина, – понял Уорнер. – С девятнадцати лет я только этим и занимался». Однажды он встал на палубе, держа листы над водой. «Покончи с этим», – сказал он себе – но не смог заставить себя сделать это.
– Что это? – спросил рулевой, двадцатитрехлетний парень.
– История, – ответил Уорнер.
Он смотрел на листы, трепещущие на прохладном утреннем ветерке, и на кружение воды под ними.
– Зачем ты хочешь это выбросить? – спросил лодочник. – Лучше расскажи мне. Как она называется?
– «Гамлет», – сказал Уорнер.
– О чем она?
– О человеке, чей отец убит, а он не может сообразить, как отомстить за него.
Уорнер продолжал держать листы над водой. Каково это было бы – освободиться от них?
– Отомстить легко, – сказал лодочник. – Находишь сукиных детей и убиваешь, верно?
Позднее это назовут Седьмым Падением, хотя все понимали, что должны быть и еще, в других частях света. Уорнер помнил, как стащил ботинки с мертвого мужчины, частично похороненного под завалом из кирпичей. Он помнил, как бежал, как его сбивали с ног подземные толчки. Зарево в небе на севере заставило его повернуть на юг, и к утру он добрался до заболоченной поймы, где кипела и бурлила разгневанная Миссисипи. Уорнер заблудился и хотел есть. Его отец был мертв. Все пропало. У него не было еды, и он был не такой дурак, чтобы пить здешнюю воду. Он залез на изогнутый ствол ивы, достаточно, как ему думалось, высоко, чтобы вода не добралась до него. «Я мог умереть», – подумал он. До этого момента он не способен был поверить, что на самом деле может умереть. Он почувствовал, как зарычала земля и ивовое дерево зашаталось. Уорнер стиснул ветку ногами и вжался спиной в ствол. Его отец мертв. Толстый Отис мертв. Кузина Руби мертва. Все, что у него было, сгорело. Пухольс мертв. Кто станет жить на стадионе?
Река бурлила и ревела. Среди пены проплывали мертвые животные, кружились и исчезали. Уорнер склонился набок, привалившись плечом к соседней ветке. Явятся ли сюда Миссионеры, ищущие его? Свист пролетающей пули, засевший у него в ушах, обернулся звоном москитов. «Прекратите, – подумал Уорнер. – Все это. Прекратите».
Его окликнул голос, и Уорнер понял, что заснул. Кожа его была искусана москитами.
– Парень. Ты, наверху. Ты вниз когда-нибудь спускаешься?
Уорнер глянул вниз и увидел, что за день река поднялась. Смеркалось, и среди сгущающихся теней он разглядел лодку-плоскодонку и в ней старика, стоящего на корме с длинным, уходящим в воду шестом в руках. Мужчина зажег масляный фонарь.
– Слезай оттуда, – сказал он. – Река может подняться еще, и тогда на деревьях будет полно змей.