Вытянутый склон завершился рекой, может быть, той, а может, и не той же самой, вдоль которой она двигалась последние десять дней. От зимней хмари водная кожа истончалась, но мертвый белый пузырчатник был достаточно прочен, чтобы выдержать вес женщины – по крайней мере, вблизи от лесистого берега. Путешествовать в открытую было опасно, но так она хоть не оставит очевидных следов, а бежать по реке сможет быстро. Сапфировый нож пропал вместе с отрезанной рукой. Наноуглеродный по-прежнему сидел в ладони, и длинное серое лезвие было запятнано кровью, в которой уже кишели железоядные жучки. Она пронзила клинком речную кожу и напилась из открывшейся раны. Вода была теплой, перемешанной с зимними водорослями и рыбьими фекалиями. Не прекращая пить, женщина вытерла нож сперва о брюки, а следом о кромку пончо, прикрывавшего торс, после чего вернула свое единственное оружие в ножны, встала и обнаружила, что ноги ее не держат, хотя веса в ней и мало.
Ее колени, подкосившись, вновь опустились на эластичную узорчатую поверхность реки. Внизу проплыло что-то крупное. Женщина почувствовала, как водная кожица вздыбилась, и увидела высокий плавник, который врезался в пузырчатник, а в дырку, пробитую ее ножом, просунулся черный глаз на толстом коротком стебле. Он изучил ее, видя в ней пищу и считая добычу легкой.
Инстинктивное отвращение напугало ее, и этот страх придал сил, чтобы встать и побежать дальше. На следующем крутом повороте женщина продолжила нестись по реке до места, где течение стало быстрее и злее. Водная кожа здесь была так тонка, что ей не приходилось доверять. Ниже по течению свободная вода искрилась от острых корундов и пенной дымки; мелкие ловцы скользили низко, а огромные мотылеты, с крыльями жесткими, широкими и тонкими, как сны, нависали далеко в вышине, жарились в мутном оранжевом мареве полуденного неба.
Женщина перешла обратно на твердую почву, остановилась и посмотрела вверх по течению, изучая проходимый отрезок реки.
Враги не показывались.
Она запрыгала по камням, а когда не рассчитала дистанцию, поскользнулась обеими ногами и резко шлепнулась. В бедре что-то треснуло, и его тотчас ожгло огнем; измученное маленькое тело принялось отгонять эту новую напасть.
На участке, где течение замедлялось, кожа восстановилась, и женщина, прихрамывая, бросилась пересекать поверхность.
За следующим поворотом она, недоступная глазам неприятеля, перебралась на другой берег и приказала ногам спешить, убеждая себя, что обогнала всех врагов до единого.
Но силы были на исходе. Волнение и страх нахлынули одновременно. Задыхаясь, она втянула свое дрожащее, полуголодное тело за древний ствол огромного дерева-небоскреба. Встречались ли ей раньше такие листья? Ни разу, нет. Река текла на север, в край, не похожий на ее родной, и деревья с тонкими, но широкими лиловатыми листьями приветствовали ее плотной тенью, раскидистым пологом и густым, жирным смрадом жального улья, находившегося невдалеке.
Улей был прикреплен к пропитанному влагой стволу громадного дерева, старый, усеянный живыми и мертвыми жальщиками, и вся колония гудела, предупреждая ее о своем присутствии и крайне дурном настроении.
Уцелевшей рукой женщина подобрала плитку сланца и направилась к дереву, без всякой надобности закрыв глаза. Насекомые не могли причинить ей вреда. Размахнувшись, она ударила по улью. Жальники обезумели. Воздух наполнился гулом от крыльев и лап. Они подхватили своих покойников, выставили перед собой их высушенные тела и вонзили в ее пончо и тонкую загорелую кожу шипастые жала. Но яд, способный отравить сотню нотов, не подействовал на ее чужеродную ткань. При обостренной чувствительности, которой нынче не было и в помине, она ощутила бы слабейшие уколы, а сейчас не заметила ничего и ударила еще дважды, громя деревянные стены, вторгаясь в покои матки и обнажая золотистый воск, от которого ее изголодавшемуся нутру предстояло и разболеться, и насытиться калорийным богатством.
Ей невероятно повезло, но холодные голоса Мертвых напомнили, что за везение приходится расплачиваться.
Набив воском рот и сделав первый глоток, она подавилась и закашлялась. Пришлось сунуть себе в зубы кисть, чтобы пища не вывалилась. Жевание превратилось в тяжелый труд. Глотание – в бедствие. Но израненное тело отозвалось мгновенно, вырабатывая ферменты для расторжения прочных связей, преобразуя необычные липиды в другие жиры, которые легче усваивались и пробуждали железы и протоки, слишком долго бездействовавшие и только грезившие о пище.