Женщина изучала их, укрывшись за невысоким глинистым гребнем.
В ранце была костлявая коричневая рука – искалеченная, но живая. Она сгибалась и разгибалась. Раненая ощущала боль, когда потерянная конечность хватала пустоту. Она подумала, что отсеченные члены способны прирастать заново. Плоть всегда чувствовала сродство. Если остаться в укрытии, если охотники подберутся впритык, если удастся броситься на них с ножом, увернуться от выстрелов и перерезать глотки… что ж, тогда не составит труда забрать свое, а заодно и их оружие и посылать в их беспомощные тела один заряд за другим.
«Сотворение мира опиралось на серьезные и глупые просчеты», – говаривала ее мать во времена не столь давние, но теперь бесконечно далекие.
Оставив нож в ножнах, женщина отползла в тень.
Невзирая на юный возраст, эти охотники были не дураки. Переговариваясь шепотом, они разделились и вскинули стволы. Мужчина шел по следам, на вид уже старым, затопленным дождем. Еще как минимум двадцать вдохов-выдохов они не догадались бы, что до нее рукой подать. Это дало ей время найти сланцевый гребень, по которому можно было подняться на холм, не оставляя следов. Шум дождя заглушал легкие шаги, пока она быстро взбиралась на склон, и вот земля стала мягче. Тогда, позволив себе однократно вдохнуть полной грудью, женщина перевела свое маленькое тело на отчаянный бег.
На вершине холма лес кончился. Там, где возвышенность сплющилась, ноты истребили местные деревья при помощи взрывного летнего пала и корундовых топоров. Расчистили вытянутое поле, сплошь покрытое обго- ревшими пнями и зимними посевами. Под холодными дождями буйно и густо разрослись лиловатые ухотрав с хладобоем и черно-синий тростникокальник. Женщина помедлила на краю поля, прислушиваясь к шорохам за шумом дождя. Переводя дух, она перебирала безнадежные варианты действия. А после, отдохнув, двинулась вдоль леса в надежде, что так будет лучше.
Маленькая бомба в алюминиевой оболочке прошла на волосок от затылка, вонзилась в заросшее поле и взорвалась со звуком глухим и страшным.
Невзирая на переполненный желудок и слабость от ран, женщина вбежала в окальник и вжалась в землю, хотя позади остался след, по которому мог пройти любой недоумок.
Лицемерие сменилось зубоскальством.
– Подходите, кто смелый! – приговаривала она.
Ее первый нот оказался юнцом, недоростком, полностью поглощенным своей работенкой. Женщина увидела длинную экзошкуру, похожую на пончо с высоким капюшоном, молочно-серого, по сезону, цвета; увидела и мотыгу, которая мерно взлетала, и капли теплого дождя, скользившие по просаленной спине существа и впитывавшиеся в почву, где корни, как пальцы, трудились вовсю, стремясь поглотить и защитить то, что появлялось только зимой. Лица женщина не видела, но слышала, как существо разговаривает само с собой. Судить по голосу не удавалось ни о чем: ни о словах и их смысле, ни об эмоциях. Нельзя было даже сказать, действительно ли это речь. Но существо издавало свои приглушенные звуки и опускало мотыгу, обезглавливая единичные зеленые растения в гуще черного тростника, премного этим довольного.
Она окликнула его до того, как мотыга взмыла вновь.
Нот резко повернулся, показав лицо под складками тонкой серой плоти. Женщина всмотрелась в тень, и память дорисовала черты: две пары глаз, клювовидный рот, плоские ноздри и лиловую кожу поверх прочных костей из сплетенных белковых тяжей, которые ничем не походили на ее собственные.
Молодой нот увидел ее и слабо вскрикнул.
Сочтя себя обреченным, существо поклонилось монстру и пожелало добра, а после вновь подняло голову и обнаружило, скорее с изумлением, нежели с радостью, что чудовище уже промчалось мимо, не удостоив его даже грубым шлепком.
За нотом, в нескольких прыжках от него, тянулся главный тракт.
Она задержалась всего на миг. Но разобраться, куда бежать, было невозможно, и она бросилась наугад, не оглянувшись даже тогда, когда по плато разлетелось глухое эхо нового разрыва.
Кто-то из охотников застрелил нота.
Тракт, до тех пор извилистый и узкий, дальше вдруг сразу сделался прямым и широким; тростниковое поле сменилось другими, лучше возделанными, а местность стала гораздо более открытой. Обгоревшие пни исчезли. Культуры росли многолетние: пусторосль и пакалонг. Два взрослых фермера шли домой после славного пасмурного дня, унося инвентарь, слишком важный, чтобы бросить его в грязи. На этот раз женщина не издала ни звука. Она пронеслась между ними и, несмотря на загнанность, одного сбила с ног, а на другого оглядывалась, пока он не надумал послать в сгущавшуюся ночь предупреждающий клич.