Титанские краулеры с отсутствующим выражением глаз; вирусодел, два художника, марсианский возрожденный, тихо разговаривающий с юпитерианским роботом, – Пим знает, люди посматривают на него, хотя притворяются, будто нет, – а показатели растут, вечеринка нравится всем.
Она выше его, длинные черные волосы собраны в шевелящиеся дреды – некое устройство заставляет их извиваться вокруг головы, словно змеи, – длинные изящные пальцы, обсидиановые глаза…
Люди оборачиваются ей вслед, разговоры стихают – она идет прямо к Пиму, не замечая остальных гостей, останавливается перед ним, изучает с ошеломленным лицом. Она видит то же, что он: показатель подписчиков, данные о занятом ресурсе, статистику поступлений, – и Пим говорит:
– Могу я угостить вас? – с самонадеянностью, которой на самом деле не чувствует, и она улыбается. У нее золотой зуб, и когда она улыбается, то кажется юнее.
– Я не пью. – Она все еще разглядывает Пима. Золотой зуб – это Другой, но не настоящий Соединенный, лишь цифровой разум, помещенный в ее мемкордерную структуру. – Восемьдесят семь миллионов, – говорит она.
– Тридцать два, – отвечает Пим.
Она снова улыбается:
– Пошли отсюда.
БРОШЕННЫЙ-ЗА-БОРТ, ШЭРОН, ГОД ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ
Память возвращается кусками – давний бэкап загружается в разум. Открыв глаза, Пим на секунду решает, что это она спасла его от тварей, но нет – лицо, склоняющееся над ним, незнакомо, и Пим внезапно пугается.
– Ш-ш-ш, – говорит женщина. – Вы пострадали.
– Кто вы? – хрипит Пим.
Цифры мелькают – видимый предел около сотни миллионов по всей системе, обновляется со скоростью света. Его рождение и близко к этому не подбиралось…
– Мое имя Зул, – отвечает она.
Это ему ни о чем не говорит. Меж обнаженных грудей у нее висит медальон. Пим сощуривается и различает собственное лицо.
Женщина пожимает плечами и улыбается слегка разочарованно. Гусиные лапки в углах темных глаз. На поясе у нее пистолет, черные кожаные брюки – единственная одежда.
– На вас напали дикие сборщики. – Она снова пожимает плечами. – У нас пару лет назад приключилась инвазия.
Сборщики – многоуровневые машины, сконструированные для работы за пределами человеческих куполов, – конвертируют породу в энергию, медленно трансформируя лунную поверхность, – дегенераты, как все в Брошенном. Пим благодарит: «Спасибо» – и женщина, к его удивлению, краснеет.
– Я вас смотрела.
Пим понимает – и немного печалится.
Они занимаются любовью на узкой кровати, в маленькой, душной, темной комнатке, где-то глубоко под поверхностью. Отсюда невозможно вообразить Шэрон, ледяную луну, или крохотный холодный диск небывало далекого Солнца, или гигантское поле галактических звезд, или тени кораблей Исхода, уплывающих из человеческого космоса. Только изначальное людское бытие нагих тел и солоноватой кожи, и лихорадочное сердцебиение, и Пим вздыхает, все еще необъяснимо печальный посреди возбуждения, потому что запаха базилика, который он ищет, здесь нет.
КУАЛА-ЛУМПУР, ЗЕМЛЯ, ГОД ТРИДЦАТЬ ВТОРОЙ
В тридцать два года волосы растут не там, где надо, и не растут там, где надо, появляется пара-другая ненужных родинок, похмелье становится тяжелее и проходит дольше, зрение слабеет, а смерть приближается…
Пим среди паутины серебра и света, оплетающей его, между башен Куала- Лумпура, возносящихся в небо, словно ракеты, – улицы живые от смеха, музыки, жарящейся баранины…
На сто втором этаже клиники, в комнате белой, как рисунок небытия, маленькой и огромной, подобно миру…
Мама тянется и берет его руку. Пальцы у нее тонкие и худые.
– Мой маленький Пим. Мой малыш. Пим.
Она видит то, что видит он. Она делит с ним доступ к видеостатистике, знает, сколько миллионов смотрят смерть мамы, роли номер один среди опорных персонажей нарратива Пима. Пиму страшно, он чувствует вину, он перепуган: Мама умирает, никто в точности не знает почему, а для Пима это – что?
Конечно, боль, да, но…
Облегчение? Свобода, в этот раз настоящая, не иллюзорная, как тогда, в семнадцать?
– Мама, – выговаривает Пим, и она сжимает его ладонь.