Ладони так вспотели, что нож просто выскользнул из пальцев и звонко ударился о кафель. Передо мной лежал труп скинхеда, нестерпимо белый он почти сливался с кафельным полом, который наводил на мысли о бойне. В крови было все – зеркало, раковины, писсуары – и разумеется, моя униформа. В панике я метался с тряпкой и чистящим средством от пятна к пятну, размазывая их, покрывая все бурыми разводами. Хотелось рыдать от несправедливости – я ведь все сделал правильно, не колеблясь ни секунды – и вот что я получаю за свою работу? Выжимая в сотый раз тряпку, я злился на себя, Хранителя, на своего отца, которого никогда не было рядом, на Тарика, который притащил меня на эту работу и не дал мне выбора и … Я просто злился, чтобы не сойти с ума от одной мысли о том, что вот он – в двух метрах от меня лежит труп, остывающее, скользкое свидетельство моего ужасающего поступка, доказательство моего преступления.
Что же делать? Я блуждал глазами по более-менее вычищенному мной помещению, пытаясь найти какое-то решение проблемы.
И оно пришло – огромным синим пакетом, подвешенным прямо к моей тележке. Я размотал несколько рулонов туалетной бумаги и бросил половину на дно пакета, прежде чем положить туда мертвеца, потом раскидал ее поверх – не хватало еще, чтобы кто-нибудь разглядел через синюю поверхность пальцы, лицо или даже ботинки. Стоило немалого труда запихать тело – я надувал щеки и тужился, просто приподнимая мертвого парня над полом. К счастью, путь мне предстоит весьма близкий – всего на другой стороне зала, метрах в сорока белела дверь комнаты с надписью «Только для персонала».
Отперев дверь, я чуть не оказался на полу – кому-то очень хотелось в туалет. Пожилой мужчина сильно толкнул меня плечом, чуть не сбив с ног и опрокинув тележку. Из-под туалетной бумаги, словно мерзкий арбуз с короткой щетиной вывалилась голова мертвеца. Замерев, я ждал крика, восклицаний, топота ног, полиции, но – ничего не произошло. Тяжело отдуваясь, мужчина возился с ширинкой над унитазом, тихо поругиваясь по-немецки. Моего уха коснулось слово похожее на «простатит». Оглядевшись, и не встретив больше ни единой живой души я начал медленно поднимать тележку, придерживая труп через пакет, молясь, чтобы прерывистое и неровное журчание продлилось хоть капельку дольше, дало мне чуть больше времени на эти восемьдесят с лишним килограмм моей вины.
И вот, все снова выглядело прилично и почти незаметно – кому интересно смотреть в пускай даже слегка переполненный и волочащийся по земле мешок уборщика? Я медленно и аккуратно катил тележку через зал, останавливаясь при малейшей опасности, что какой-то торопыга бросится мне наперерез со своим скрипучим чемоданом. Ужас держал меня холодной хваткой за горло. Одно неловкое движение, одна маленькая дырочка в пакете, которая расползется породит на свет свое отвратительное мертворожденное дитя. Метра через два я на всякий случай оглянулся и снова мое сердце начало пропускать удары – за тележкой тянулись, будто оставленные каким-то чудовищным слизнем, два кровавых следа, четко по движению колес.
Я бы наверное, гордился своей реакцией, не будь я так напуган – ловким движением я отцепил знак «Осторожно, мокрый пол» и швырнул прямо на кровавые пятна - тот встал желтым могильным камнем на гранитную плитку вокзала. Сорвав сухую швабру с тележки, я остервенели принялся стирать следы своих злодеяний. Когда, как мне показалось, пол был чист, я бумажным полотенцем протер также и колеса. Все, теперь я чист. Но отчаяние не отпускает свою добычу так легко – я вдруг представил себе, как выглядел для стороннего наблюдателя и вспомнил – а ведь сторонний наблюдатель-то есть! Обреченно я поворачивал голову в сторону камеры, закрепленной на мостике через зал этажом выше, собираясь посмотреть прямо в безразличный стеклянный глаз и, к своему счастью, не преуспел.
Голубь. Обыкновенный голубь сидел прямо на иглах, которые должны были не позволять птицам рассиживаться на карнизах, он буквально был насажен на них, но, похоже, не замечал собственных травм. Голубь сидел прямо напротив глазка камеры, с тупым упорством стуча уже окровавленным клювом по линзе. И в этом безумном самоубийственном акте я видел несомненный почерк Хозяина. Глухой стук громко отдавался в барабанных перепонках и не у одного меня. К стуку прибавились некие влажные звуки. Сзади послышался крик ребенка – мальчик лет пяти держал маму за руку и тыкал пальцем в сторону птицы-самоубийцы, а его маленькое личико сжалось и искривилось от плача. Все больше и больше людей останавливались и устремляли взгляд туда, вверх – на умирающую птицу. Я осознал, что меня никто не видит – в своей оранжевой робе и с желтой тележкой я был итак незаметен, хуже некуда, но теперь вдобавок к этому, все взгляды были прикованы к креплению камеры, где голубь с отчаянным упорством продолжал колотиться головой о крепкое стекло линзы.