– Хотела сварить твой любимый рыбный крем-суп, – говорю я мужу.
– О, класс.
– Но блендер так и не распакован. И где он – непонятно. Поэтому не сварю.
Муж молчит. Он все понял. Понял намек и натяжение ниточки обязательств с надписью «ремонт».
– Знаешь, ради крем-супа я готов даже на ремонт, – отвечает он, и мы смеемся.
Мы выбираем понимание и принятие особенностей друг друга. Мы выбираем свободу зависеть друг от друга и находить в этом свой кайф. И на сегодня мы выбираем… борщ.
Ответы всегда внутри. Просто там редко бывает идеальный порядок. А если вы не далай-лама, то почти никогда. Не бойтесь реестра жизненных вопросов. Вся жизнь – это поиск ответов в хаосе бытия. А мой хаос я не променяю ни на что другое, потому что он так сладко пахнет яблоками…
Будет
Посвящается Н. С.
Лиз смотрела в окно, куталась в халат. Халат был больничный, застиранный так сильно, что рисунок казался абстракцией. В ее палате было четыре кровати, но из пациентов – она одна. Три другие, пустые, незастеленные, были сдвинуты к стене.
Лиз стояла почти пять часов, опираясь на подоконник. Лбом приникла к окну. Сидеть ей нельзя. Спать не хотелось. Лежать, глядя в потолок, – глупо. А тут, за окном, протекает чья-то жизнь. По коридорам роддома ходили медсестры, возили медикаменты, бутылочки со смесью и новорожденных детей на кормление. Слышимость была отличная, будто стен и дверей не было и в помине.
Мимо ее палаты проехала специальная тележка-кювез с прозрачными стенками. В таких возят младенцев. Проехала, не останавливаясь, потому что там нет никого для Лиз.
Ей туго перевязали грудь эластичными бинтами. «Можно еще потом пеленками», – подсказала нянечка, взявшая над Лиз шефство. Все эти манипуляции – чтобы остановить будущую лактацию.
Организм произвел на свет младенца и готовился его кормить. Грудь набухала молозивом. Как объяснить организму, что не надо, что все зря? Что живой ребенок, который рос внутри него, больше не живой и не хочет молока?
Лиз не плакала, и это было страшно. Гораздо естественней в этой ситуации были бы истерики и выдранные волосы, а не вот этот стойкий оловянный солдатик у окна.
К ней заглядывала сердобольная нянечка.
– Не поела? – сердилась она, увидев нетронутый завтрак, тарелку с кашей. – Тебе нужны силы!
Чтобы поесть, тоже нужны силы. И желание. Еда – это топливо для жизни. Женщина, у которой только что в родах умер ребенок, не хочет жить. Ей не нужно топливо.
Лиз молчит. Эта палата с пустыми кроватями – немножко она: одинокая и пустая. И все незастеленные чувства просто сдвинуты к стене. Еще вчера в Лиз жил человек, а сегодня – в ней нет человека. Во всех смыслах нет. Ребенка нет и ее нет. Он как будто ушел и забрал Лиз с собой.
– Тебе нужно расхаживаться, – сказал ей врач на осмотре. Он осматривал не Лиз, а ее тело родившей женщины. В глаза не смотрел, потому что там были пустота и обрушившаяся жизнь. А у врача – другие пациенты, ему некогда нырять в каждую роженицу и восстанавливать рухнувшие судьбы своим участием. Он гинеколог, он следит за давлением и лейкоцитами. А треснувшие души с отвалившимся будущим – не его специализация.
У Лиз затекли ноги от долгого стояния. В них застоялась кровь. И душа у Лиз затекла. В ней застоялась боль. Лиз стала ходить по коридору, другие роженицы ее сторонились. Лиз воплощала самое страшное, что может случиться с матерью, а новоиспеченные мамы особенно впечатлительны. При виде Лиз они прятались по палатам.
Наверное, это было не очень правильно по-человечески. Надо подойти и что-то поддерживающее сказать. Но что, что тут скажешь?
– Ничего, – поддержала одна медсестра. – Ты молодая, еще родишь.
Будто Лиз разбила чашку из дорогого сервиза, а не… Лиз 20 лет. Детство только захлопнулось, обменяв беззаботность на ответственность. Лиз стучалась в эту дверь, осознавая необратимость жизни. Ответственность – ноша тяжелая. Лиз растерянно стояла на дороге, согнувшись под ее тяжестью, и тут появился он. Он был сильно старше.
Принято считать, что те, кто старше, надежнее и мудрее. Лиз показалось, что он готов помочь ей нести ее ответственность. Она с готовностью пошла в его объятья. Но это было ошибкой. В беременность стало особенно очевидно, что возраст – это характеристика, совсем не характеризующая человека. Его инфантильность сочилась сквозь цифры в паспорте.
Инфантильность – это когда ты вырос физически, а ментально застрял в детстве. Успел заскочить в него, пока не захлопнулось. И сидишь там, за дверью, радуясь, что при тебе осталась твоя беззаботность, пока девочка твоя беременеет и, беременная, ищет деньги на еду.