— Ну, так остерегайтесь хозяина. Он просто рассвирепеет, а когда он сердит, общаться с ним не слишком-то приятно.
— С завтрашнего дня начну пользоваться масляной лампой. Я не хочу сердить господина Лабру.
Они подошли к заводу, высокая кирпичная труба которого, возвышаясь над крышами мастерских, выбрасывала в небо клубы сероватого дыма. Дверь была заперта. Жанна шагнула вперед, чтобы постучать.
— Только одно слово, — сказал Жак.
— Какое?
— Не назначайте определенного срока, оставьте себе на размышления сколько угодно времени, но позвольте мне надеяться. Вы ведь позволите, правда?
— Нет, Жак.
— Как, даже этого нельзя? — воскликнул старший мастер, в порыве гнева топнув ногой.
Женщина была поражена тем, как внезапно изменились и выражение лица, и голос собеседника. И кинулась к двери. Жак преградил ей путь.
— Не стоит лишать меня надежды, поверьте! — сжав зубы, прошипел он. — Не лишайте меня надежды! Так будет лучше…
Жанна, желая избавиться от него, действительно уже нагонявшего на нее страх, ответила:
— Ладно, потом видно будет.
— Правда?
— Разумеется.
Лицо Жака расслабилось. Свирепое выражение, на какой-то миг исказившее его лицо, исчезло.
— Ах! — сказал он, с облегчением вздохнув. — Наконец-то хоть одно доброе слово! Я так в нем нуждался! Оно придает мне сил и храбрости. Спасибо!
Жанна постучала. Дверь отворилась. Молодая вдова с сыном прошли во двор. Жак вошел следом за ними и запер дверь.
Из привратницкой вышла женщина и сказала:
— Вот вы и вернулись, госпожа Фортье, а я побегу в мастерскую; хорошо еще, я сдельно работаю, иначе бы наша старшая сочла, что меня нет слишком долго.
— Ступайте, Виктория, голубушка, и спасибо за любезность.
Жанна открыла дверь в сарайчик рядом с привратницкой и на одну из полок поставила бидон с керосином, сказав при этом вслух:
— Теперь малыш не сможет опрокинуть его, играя.
— Осторожнее с огнем! — заметил Жак. — Здания здесь ненадежные. Сплошь фанерные перегородки. Одной искры хватит, чтобы все это вспыхнуло, словно горстка спичек!
— Не беспокойтесь, господин Гаро, — ответила Жанна, закрывая дверь в сарайчик.
Жак протянул ей руку и, поскольку она явно не решалась вложить в нее свою, пробормотал:
— Вы на меня сердитесь?
— Нет, конечно, я на вас не сержусь, но прошу вас…
— О! Я больше не буду говорить того, что вам неприятно слышать, только не забывайте, что подали мне надежду. Надежда сделает меня сильным! Однажды я приду и скажу: «Теперь я могу предложить вам не только свою нежность, но еще и состояние… вам и вашим детям…» В этот день вы согласитесь стать госпожой Гаро?
— Ради детей… может быть… — запинаясь от волнения, молвила Жанна.
— Большего я и не требую, я вполне доволен и этим, дайте же вашу руку.
— Вот она.
Жак пожал ей руку и ушел.
Старшему мастеру было около тридцати; таких в народе называют «красавец парень»: хорошо сбитый молодец, мускулистый и крепко стоящий на ногах — воплощение силы и ловкости. Черты его лица, хотя и вполне правильные, были лишены утонченности. Во взгляде светился ум, но не было в нем чистосердечия. Толстая нижняя губа выдавала чувственный темперамент и незаурядную страстность.
Гаро был первоклассным рабочим-механиком, более того — отличался точностью и сознательностью. Господин Лабру давно уже решил привлечь его к делу всерьез. Старшим мастером Гаро работал на заводе уже шесть лет. Хозяин, будучи не просто владельцем завода, но инженером-изобретателем, не брезговал при случае посоветоваться с ним и всегда оставался доволен. У Жака был изобретательский склад ума, но что еще важнее — практический.
Жак отдавал себе отчет в своих природных наклонностях и способностях и нередко, дабы развить их еще больше, ночами изучал специальную литературу. Его постоянно преследовали честолюбивые мечты. Он думал о том, что, конечно же, не век ему прозябать; что рано или поздно представится случай встать на собственные ноги и занять место под солнцем… и весьма обширное место!
По натуре он был склонен к наслаждениям и жаждал если не роскоши, которой вовсе не знал, то, по меньшей мере, удовлетворения своих материальных запросов. Он хотел разбогатеть любой ценой…
Совесть Жака была достаточно гибкой для того, чтобы не концентрировать внимание на средствах приобретения богатства. Он вовсе не лгал, говоря Жанне, что любит ее и хочет на ней жениться; к вдове Пьера Фортье он действительно питал страсть — сильную и искреннюю; такого рода чувства не отступают ни перед чем, если речь идет о приближении к желанной цели, однако быстро гаснут по ее достижении. Последние слова Жанны наполнили его душу необычайной радостью.
«Привыкает понемножку! — шептал он сам себе. — Вместо того, чтобы, как всегда, ответить: «Нет!», она сказала: «Может быть!» И надо же так одуреть от любви! Такое со мной впервые случается. Чего уж тут говорить, влюбился, и влюбился крепко! Она с ума меня сводит! И должна быть моей. Я не могу жить без нее и скорее убью, чем допущу, чтобы она принадлежала кому-то другому! Но, похоже, чтобы добиться ее, нужно разбогатеть. Я ведь произвел на нее впечатление, лишь когда заговорил о состоянии для ее детей. Как же мне быстренько разбогатеть? Ах! Если бы только у меня в голове родилось хорошее изобретение, а в кармане завелись тысячефранковые купюры для его внедрения, все было бы очень быстро!»
Рассуждая таким образом сам с собой, Жак шел по направлению к кабинету владельца завода.
Кабинет этот был расположен во флигеле рядом с бухгалтерией и кассой и примыкал к экспериментальным мастерским. Сам флигель находился рядом с рабочими цехами, где круглый год трудились шестьдесят-семьдесят человек и пыхтели мощные паровые двигатели.
Во всем, что касалось порядка на предприятии, хозяин был чрезвычайно суров. Он сам составил строгие правила и бдительно следил за тем, чтобы их жестко соблюдали. Спорить было не принято; здесь необходимо было подчиняться беспрекословно: либо ты уступаешь, либо уходишь. Старшему мастеру Жаку Гаро отношение Жюля Лабру к дисциплине было известно лучше, чем кому бы то ни было: он следил за строгим соблюдением порядка и от подчиненных ему мастеров требовал четкого исполнения всех предписаний.
Жил хозяин прямо на заводе, на втором этаже флигеля. Дверь в кабинет находилась напротив окошечка кассы — их разделял лишь коридор. Лестница в глубине коридора вела в квартиру господина Лабру. Жак скромно постучал в дверь, потом, не получив никакого ответа, постучал еще раз — сильнее. Кассир, услышав шум, поднял закрывавшую окошечко медную пластину, выглянул и узнал его.
— Бесполезно стучать, — сказал он, — хозяина нет. Может, я могу помочь?
— Нет, господин Рику; мне нужно отчитаться перед ним по работе. Я только прошу вас, когда он вернется, сказать ему, что я уже здесь.
— Хорошо, Жак. Я ему передам.
Старший мастер отправился в цеха, где проследил за ходом работ и отдал кое-какие приказания. В цехе, где трудились слесари-монтажники, он сразу пошел к тискам, возле которых стоял рабочий лет пятидесяти.
— Винсент, я встретил вашего сына, и…
— Он сказал, что моей жене стало хуже? — побелев, как полотно, перебил его слесарь.
— Нет, но он просил вас не задерживаться по пути домой…
— Он только это и сказал?
— Ничего другого.
— Может и так, господин Жак, — дрожа всем телом, заговорил рабочий, — но раз уж мальчик осмелился обратиться к вам, раз он просит меня не задерживаться после работы — а я никогда не задерживаюсь, — значит, его матери очень плохо… Господин Жак, прошу вас, позвольте мне сбегать домой, это успокоит меня.
— Бедный мой Винсент, вы же знаете, что я не могу взять на себя такой ответственности: вам ведь известны правила. Войдя в здание завода, вы можете покинуть его лишь после того, как колокол возвестит об окончании работы.
— Да, я знаю; но один-то раз можно, и, если попросить хозяина…