– Ладно, хватит с тебя и тех пятнадцати тысяч, которые ты получил авансом.
Я просто ушам своим не поверил. Надо было использовать возможность, чтобы выпотрошить его хорошенько.
– Пятнадцати тысяч у меня уже нет; мало того, я отказался от другого дела, рассчитывая, что в пятницу получу оставшиеся тридцать пять тысяч, так что попрошу объясниться.
– Ладно, не канючь. Заходи завтра, и я дам тебе остальное. Но забудь про это дело. Ты меня понял? Забудь.
Забавно: The First дарил мне пятьдесят штук за здорово живешь: без всяких споров, не торгуясь, не сволочась. Ему явно попалась какая-то крупная дичь, по крайней мере, на это намекала пылкость его слов. «Забудь!» – непривычное для него повелительное наклонение, «забудь!», это теперь я понимаю, что слова его выдавали тревогу, тогда же мне послышалось в них только нетерпение, которое вполне меня устраивало, чтобы подвести окончательную черту под разговором, прежде чем братец раскается, что пообещал мне деньги.
– Отлично, зайду завтра. Слушай, я сейчас занят… А если надумаешь позвонить еще раз, пожалуйста, не трезвонь так.
– Постой.
– Что еще?
– Папа… он сломал ногу.
– Ногу? Зачем?
Я не шутил, просто новость меня удивила. Мой папенька никогда ничего не делает без определенной цели.
– Несчастный случай. Какая-то машина стукнула его бампером. Он позвонил мне из больницы, и я к нему ездил. У мамы небольшая истерика. Она тебе не звонила?
– Нет… Это серьезно?
– Нет. Правда, ногу ему закатали в гипс до коленки. Придется проносить чуть больше месяца, но он сердится, потому что они думали на весь остаток лета переехать в Льяванерас в конце этой недели. Навести их и не откладывай, пожалуйста, оба немного нервничают.
The First впервые обращался ко мне с подобной просьбой, но по-настоящему странным, тревожным было это «пожалуйста». Возможно, несчастный случай с папенькой заставил его разнервничаться – кто знает, может, под костюмом от Лоренсо Барбукехо в моем братце еще оставалось что-то живое, – но в любом случае легкость, с какой он расставался с деньгами, была неслыханной.
Снова сняв трубку, я набрал номер штаб-квартиры семейства Миральес. Вполне возможно, это был приступ сыновней любви.
К телефону тут же подошла маменька, что тоже было, прямо скажем, необычно. По первым же словам я заметил, что испуг у нее уже прошел, но она еще не до конца пришла в себя. Исключительно для того, чтобы выказать хоть какое-то участие, я спросил, почему меня тут же не известили о случившемся.
– Слушай, Пабло Хосе, неужели ты думаешь, что после всего этого я еще могу хоть что-то соображать? Кроме того, я звонила, но тебя не было, а потом совсем закрутилась. Твой брат ездил за ним в больницу.
– Значит, папа дома? Он может подойти к телефону?
– Нет, не надо его трогать. Как приехал, так сразу же рухнул в постель. Мрачнее тучи. Надеюсь, ты заедешь его повидать…
Не знаю, почему я согласился, но все же:
– Ладно, я могу заскочить на минутку завтра утром. Мне все равно надо в контору к Себастьяну, вот и заеду по пути.
– Отлично, приезжай около часа – выпьем чего-нибудь перед обедом.
Значит, мне придется остаться на обед. Ладно… завтра будет видно.
Я скрутил еще косячок и подлил себе кофе, надеясь, что мне удастся снова сосредоточиться на почте, но не получилось. В конце концов, ничего страшного: папенька слегка покалечился, и The First проявил минутную слабость – ничего сверхвыдающегося; но, видно, так уж у меня устроены мозги, что если они не хотят на чем-то сосредоточиваться, то ничего тут не поделаешь. Я встал с кресла и снова подошел к окну. Дождь кончился; по радио передавали какую-то песенку группы «Последний кадр» – голос, придававший значительность любой чепухе, про какую бы он ни пел, и мне как-то даже немного взгрустнулось, когда я обвел взглядом гостиную – настоящее поле боя, простиравшееся передо мной. Я даже испугался, что из джунглей комнаты выскочит борсог и начнет кусать меня за икры. При этой мысли мне стало так плохо, что я уступил еще одной своей дурной буржуазной привычке и подумал, что наконец настал момент приняться за уборку. Начать я решил со спальни, напоминавшей эпицентр урагана, но, обнаружив под грудой грязных носков, копившейся возле кровати, старое приложение к «Эль Пайс», отвлекся, пытаясь вспомнить, за каким чертом принес его домой. Благодаря этому тонкому отвлекающему маневру желание убираться у меня тут же пропало, я оставил носки валяться там, где они валялись, а сам отправился на кухню в поисках чего-нибудь съестного. У меня просто слюнки текли при мысли о глазунье в кружевах поджаристого белка и о тарелке жареной картошки, густо политой майонезом. Недавно загруженный холодильник давал мне право надеяться на это и на многое другое.