– Ты такой уютный, – говорит Дюймовочка, ощупывая складки жира у меня на спине.
– Конечно, потому что толстый. Если ты не постараешься и не похудеешь, тоже будешь уютная.
– Нет, мне надо сбросить еще килограммчиков пять.
– Не глупи. Пять кило: подумай о своих грудках и задике – это ж сплошная вселенская энтропия…
– Чего, чего?
– Знаешь ли ты, сколько пришлось потрудиться природе, чтобы одарить тебя грудями, которыми ты так пренебрегаешь? Вселенский миропорядок – не игрушка, дорогуша…
– Вот почему тебе нравятся толстушки. И потом – разве не ты говорил, что я и так хороша.
– Хороша-то хороша, да ничего хорошего.
Именно в ту ночь я ускорил шаг, таща за собой Дюймовочку, чтобы пересечь Гильямет по диагонали и не делать крюк до перекрестка с Травесерой. Внимание мое неизбежно привлек дом номер пятнадцать со своей изгородью и садиком, и, проходя мимо, я кое-что заметил.
– Погоди минутку, – сказал я Дюймовочке, высвобождаясь из ее объятий. Обойдя припаркованную у входа машину и слегка разведя руками плющ, я посмотрел на столб рядом с изгородью. Красная тряпица снова была на своем месте, но на этот раз чистая, как новенькая.
Не знаю, что взбрело мне в голову – пьяные шутки, – но, отвязав тряпицу, я засунул ее Дюймовочке за вырез платья, и мы двинулись дальше.
– «Опасно. Не стой под стрелой», – сказал я голосом Магилы Гориллы в переводе на язык туземцев Канарских островов.
Дюймовочка захлебнулась смехом, я тоже рассмеялся, но не так безудержно, потому что все случайное имеет свои пределы. Естественно, когда я вспоминаю об этом сейчас, то понимаю, что настоящая паранойя началась у меня только на следующий день.
Паштет из оленины
Звонил будильник – только он мог издавать это ушераздирающее «пи-пип», – но моя система жизнедеятельности располагала четкими инструкциями, не позволявшими разбудить себя просто так. В подсознании у меня все еще прокручивалась сновиденческая программа: на экране простиралась белая равнина бесконечного формата; с неба падали тоненькие струйки, больше напоминавшие крошечные торнадо, они медленно оседали на бумажную землю и проделывали в ней отверстия. Сначала они довольно редки, продвигаться приходится ощупью, осторожно, чтобы не угодить ногой в одно из отверстий; но дождь становится все сильнее, земля – все более дырчатой, продвижение затрудняется.
Невыносимо: бац! – и я отправляю будильник в нокаут.
Я лежал, растянувшись на нерасстеленной постели, в рубашке и полуспущенных брюках. По крайней мере, я добрался до постели – начала и конца всех моих передвижений по жизни – и даже умудрился поставить будильник. Спальня – как после погрома. Жуткое похмелье. Голова трещит, в желудке пожар. Что-то слишком много дыр: Дюймовочка, бездонная дыра; борсоги, врастающие в землю своими лапками-корешками; сверлильный дождь; а теперь еще одна дыра, в раковине, к крану над которой я припал жаждущим ртом. Полдень. Лучшее, что может случиться с куском масла, – это когда его намажут на круассан. Но круассанов не было. Вечно чего-то не хватает. Восемнадцатое июня, четверг, Международный день Небытия. Единственная утешительная мысль состояла в том, что скоро я получу остаток причитающихся мне пятидесяти штук. Я побрился, выпил кофе, выкурил косячок, надел то, что было на мне вчера вечером, и вышел на улицу, стараясь подладиться как бы под некий киносценарий: действие, диалоги и как можно меньше пиши для мозгов.
Луиджи уже заступил на боевое дежурство.
– Ну что, проснулся, ранняя пташка?
– Сделай милость, не надо со мной заговаривать… Свари лучше кофейку.
– Когда ж ты вчера лег?
– Понятия не имею.
– Не просыхаешь ты, парень…
– Слушай, Луиджи, хватит меня подкалывать. Мне надо идти к родителям, и я должен выглядеть как огурчик.