– Отлично, тогда останусь я, а ты уйдешь с Хосефиной.
– Ты же слышал, что сказал твой друг: они согласны только на меня.
– Посмотрим.
Я решил сменить тактику.
– Себастьян, ты что не видишь, у меня слюнки текут?
Это его окончательно взбесило.
– Слюнки, говоришь? Хочешь, чтоб тебя засунули в какую-нибудь дыру?
– Ладно, хватит… Всю эту чертову жизнь ты обращался со мной как с нищим. Так вот, заруби себе на носу, что мне моя нищета очень даже нравится.
– Ты просто больной.
– Пусть, но лечиться я не желаю.
– Порешь чушь, и большее ничего.
– Отлично, но выслушай хоть раз в жизни эту чушь до конца, я повторяться не буду. Ни твой мир, ни твое окружение меня не интересуют. Бывает, иногда проникнешься к кому-нибудь симпатией, но почти всегда это то же самое, что проникнуться симпатией к морской черепахе: ты можешь наблюдать за ней, сидя на солнышке на террасе, но она не составит тебе компании, понимаешь? Мне никто не нужен; а тебе – да: тебе нужна публика, которая бы тобой восхищалась, этакие зеркальца, в которых отражались бы разные грани твоего величия: жена, дети, любовница, родители, друзья, клиенты, служащие, путешествия первым классом, призы на всех состязаниях, тебе нужно играть Дебюсси, водить «лотус», быть прекрасным любовником. Мне – нет. И знаешь почему? Потому что единственная форма восхищения, доступная большинству людей, это замаскированная зависть, а я не хочу, чтобы мне завидовали: мне это противно, стыдно, у меня от этого все внутри переворачивается, понятно? И вот что я еще скажу: возможно, какое-то время я действительно был болен, болен одиночеством, как Гадкий Утенок, как неандерталец, вдруг распрямившийся и утративший волосяной покров в мире кроманьонцев; так болен, что даже объехал весь свет, пытаясь догнать улетевших лебедей. Потом я обнаружил, что лебедей нет, разве что один или два на сотню уток – что здесь, что в Джакарте, – и мне было больно согласиться с этим, но кончилось тем, что я выработал собственный образ мыслей. С тех пор я предпочитаю ограждать себя от этого мира, который вы так скверно придумали. Что ты мне предлагаешь? Променять пиво на спортзал, Метафизический клуб на роскошную тачку, шлюх – на жену, которая будет видеть во мне только производителя, и любовницу, которая в качестве компенсации будет пару раз в месяц делать мне отсос? Спасибо, но я уже скроил себя по своей мерке, радуюсь жизни на свой лад, а такое про себя не всякий скажет.
Кажется, мой пыл возымел гипнотическое действие на The First, не привыкшего, чтобы я говорил в таком тоне. Сказал ли я то, что думал на самом деле? Хоть единожды объяснился начистоту со своим Неподражаемым Братом? Кто знает: так называемая правда – это всего лишь еще одна ложь, только лучше разрекламированная. Допустим, я сказал то, что мне показалось уместным сказать в тот момент The First, и я еще долго продолжал в том же духе, пока мне не показалось, что он начал кое-что понимать.
К концу моего маленького монолога The First окончательно посуровел. Отодвинув стул, он сел, положив руки на стол, и примерно с минуту молчал, глядя на свои сцепленные пальцы. Я повернулся к столу и сел напротив него в той же позе, давая ему возможность дозреть в тишине.
– Ты уверен? – спросил он наконец, поднимая голову и глядя мне в глаза.
– По-моему, я очень подробно все объяснил.
– Ладно, тогда будь добр, сделай мне одолжение.
– Давай, валяй.
– Я собираюсь предложить Игнасио свой вариант соглашения. Я хочу, чтобы через год мы могли снова встретиться и поговорить с тобой наедине. Если к тому времени ты передумаешь, то я проведу следующий год на твоем месте.
– Идея, достойная Пилота Гав-Гав.
– Что?
– Ничего… Договорились: если он согласится, я тоже.
– А что мы скажем твоей подружке?
– Пока скажем, что нас похитили ради выкупа и что папа его заплатил. Полагаю, Экзорцист догадается, в чем тут дело. А насчет того, что я не пойду с вами, можем сказать, что я остаюсь, пока не заплатят вторую половину. Потом пошлю ей открытку с соответствующим штемпелем, где напишу, что уехал на поиски… ну, чего-нибудь этакого. Хотя она решит, что я ее обманываю, она слишком мало знает меня, чтобы в это поверить.
– А как быть с родителями?
– Маме пока скажем, что ты вызвал меня в Бильбао для расследования.
– В Бильбао?
– Она думает, что ты в Бильбао.
– Ах вот как?… И что же, она думает, я там делаю?
– Это долгая история. А вот придумать что-нибудь для папы будет посложнее. Он уже несколько дней следит за каждым моим шагом. Но что бы он ни услышал от тебя, поверит во все, кроме марсиан. Что касается твоей жены, придется тебе улаживать дело самому, потому что я даже не уверен, насколько она осведомлена. Так или иначе забавно, что у твоей жены и секретарши одинаковая вторая фамилия.
– Я уже просил тебя не судить Глорию.
– У нее, бесспорно, талант. Мы наняли детектива, и ей удалось притвориться, что она притворяется сестрой человека, чьей сестрой она была… И еще одно. Прости, но я всегда плохо слежу за сюжетом: если твоя секретарша – сводная сестра твоей жены, дочь того, кто руководит всем этим, то почему ее похитили вместе с тобой?
– Ее не похищали. Она просто исчезла одновременно со мной на случай, если в дело вмешается полиция. А так выходило похоже на побег с любовницей.
– Но Глория это знала…
– Но Лали ее сестра, а Глория даже не знала своего отца, поэтому Игнасио воспитывал ее после смерти матери.
– Черт побери, оказывается, я попал в картину Альмодовара… Но я ужинал с твоей женой в «Руне», и мне не показалось, что между ней и Игнасио родственные отношения.
– Думаю, она постаралась, чтобы ты этого не заметил.
– Допустим, но все равно ты ее муж, и, как бы дико это ни звучало, я бы сказал, что она тебя любит…
– Поэтому-то она и постаралась, чтобы они поскорее нашли того, кого действительно ищут.
Она знала, что рано или поздно они до тебя доберутся, и хотела избавить меня от лишних мучений.
– А папа? Его-то они зачем сбили?…
– Чтобы надавить на меня. Но сразу же поняли, что с ним шутки плохи.
– Почему они не оставили тебя в покое, когда узнали, что это я разнюхиваю про дом на Гильямет? Похоже, они уже несколько дней это знали.
– Потому что я все время направлял их по ложному следу. И мне это так хорошо удавалось, что, когда они узнали, что ты замешан, подумали, что ты не один и кроме моего брата охраняют еще кого-то. Полагаю, что подозрение пало на Хосефину. Так что ее просто запихнули в машину и привезли сюда.
– Прямо голова кругом идет…
– Ладно, брось и вернемся к делу. Надо подумать и что мы скажем Бебе.
– Я говорил ей, что ты в тюрьме, все там же, в Бильбао, так что нетрудно будет увязать ее версию с версией мамы.
– Ты сказал Бебе, что я в тюрьме? Ты это сделал?…
– Слушай, Себас, хотел бы я видеть тебя на моем месте, когда приходилось выдумывать небылицы, чтобы оправдать весь тот бедлам, в который превратилась наша жизнь.
– Для специалиста по небылицам эта кажется мне грубоватой. Пил бы поменьше, так и врал бы по лучшее…
– По-моему, эта небылица кажется тебе грубоватой только потому, что ты – сраный сноб, гуля.
– Если ты еще раз назовешь меня гулей, я запущу в тебя вот этой пепельницей. И сделай милость, сосредоточься на том, о чем мы говорим, и прекрати свои глупости…
Тут-то, несмотря на праздник, началась длинная-предлинная ночь; впрочем, думаю, остальное вы легко вообразите сами. Так настал конец дармовщине.
Эпилог
Известно, что конец одной истории – это только начало другой, новой.
Сегодня двадцать третье июня, так что прошел почти ровно год после тех давних событий, о которых я повествую на протяжении стольких страниц. Иначе говоря, сегодня я должен увидеться со своим Неподражаемым Братом, хотя в конце концов мы с Игнасио пришли к соглашению, еще более выгодному для меня: сегодня ночью мне разрешено покинуть пределы Цитадели, и на это время The First займет мое место. Я должен вернуться до зари, вроде Золушки, но большего мне и не надо. Рано или поздно начинаешь скучать по своим морским черепахам, и меня даже тянет заглянуть в бар Луиджи и пропустить пару рюмок, но я знаю, что наутро мне захочется обратно.