Разговоры о том, что шоу должно продолжаться, были начаты покровителями цирка и подхвачены газетчиками, которым нравилось это выражение. Свернуть цирк — дело минутное, и Нэш знал в полдень, в час дня и в два, что представления вечером не будет. Он вернул Мэри в ее грузовой вагон и отрядил большую часть своих подчиненных ее охранять. Когда явилась группа людей из города, взволнованных, как мальчишки перед первыми в своей жизни танцами, и вооруженных винтовками, пистолетами и динамитными шашками, Нэш сам их остановил. Нэш ожидал их и весь день собирался с духом, чтобы солгать. Это была первая ложь, сознательно сказанная им публике.
— Слона так не убить, — заявил он.
Он не узнал собственный голос, такой властный и повелительный. Это было как чтение Книги Левита.
— Ни ружье, ни динамит не пробьют ему шкуру.
Олсонцы переглянулись. Они столкнулись с трудностью, но среди них были и признанные умники, и после недолгой заминки кто-то выкрикнул:
— Электричество!
Нэш покачал головой.
— Сам Эдисон попробовал однажды, и ничего не получилось. Только разозлил слона. — Вторая его ложь.
Послышался ропот; Нэш понимал, чего ожидать: неудовлетворенность и нетерпение нарастали. Один из горожан завел уже речь о том, что позвонит своему двоюродному брату во Фрейзер, у того сохранилась пушка времен гражданской войны — может, она еще годится в дело, но тут вмешался Нэш. Он сам не ожидал, что проявит себя таким циркачом, когда заявил:
— Джентльмены, мы сегодня же уладим это сами. Мы не покинем этот город, пока не уладим это дело публично, окончательно и наглядно.
С какой стати он добавил «наглядно», Нэш и сам не знал, но он должен был оправдать надежды людей, которые, уверившись, что Мэри так или иначе умрет, разбрелись кто куда, с потерянным видом держа в руках свои винтовки и пистолеты.
И полковник засел в своем вагончике, который стоял на латунных тормозных колодках в болотистой впадине рядом с грузовым вагоном Мэри. Нэш не имел понятия, что делать. Слониха кого-то убила — судя по всему, намеренно. Правда, сам он этого не видел и до конца не был уверен. Горожане требовали возмездия — их можно было понять. Когда он вспоминал, что отвечает за животное-убийцу, ему становилось не по себе. Но хуже всего было другое (оттого-то он и солгал горожанам): если убить Мэри, он не сумеет заплатить долги.
Финансы цирка представляли собой такую же загадочную и ядовитую смесь, как комбинация трав Уральских гор — ею торговцы недвижимостью имели обыкновение приправлять выжимку денатурата «Стерно», которой услаждали себя в долгие зимние вечера. Это были ссуды, выкуп собственных обязательств, продажа с последующим выкупом по получении дохода от контракта. Короче говоря, единственным, чем располагал Нэш, был контракт Скуонка и Мэри, так как он задолжал одному чикагскому банку восемь тысяч долларов, которые должен был выплатить частями в конце летнего сезона. Из них он успел вернуть полторы тысячи. Итак, свести баланс он теперь не мог, а ведь в его глазах финансовая ответственность была основой современной цивилизации. Он никогда не противопоставлял эту веру вере в природное благородство животных, и когда обе веры вот так теснили одна другую, это его расстраивало.
В три часа он позвал к себе в вагончик Джозефа Бейлза — посоветоваться, что делать. Бейлз вошел с опущенной головой, и, когда Нэш заговорил, — начал с того, что все еще верит в разум слона и собирался обсудить, не подвержены ли слонихи припадкам под влиянием течки, — Бейлз прервал его.
— Повесить, — сказал он.
— Прошу прощения?
Этот разговор, помимо воли Нэша, всплывал в его памяти многократно. Подробности стерлись, но общее ощущение ужаса осталось.
— Мэри совершила преступление, — сказал Бейлз. — Она заслуживает казни. Через повешение. Это будет поэтично.
Речь Бейлза состояла обычно из множества оговорок, связанных в одно предложение при помощи сарказма. В тот день его было не узнать. Он был сама решимость, человек, сделавший правильный выбор и уверенный в нем. Его узловатый, костлявый палец указывал в окно. Там, на вершине холма, высился стотонный железнодорожный кран, похожий на виселицу.
Нэш потряс головой, но промолчал. Бейлз поднялся на ноги, взялся за дверную ручку и на ходу нахлобучил на голову шляпу. Спина его тряслась, плечи дрожали. Решившись, он шепнул:
— И это будет поэтично вдвойне, — в глубочайшем смысле, как поэтичное правосудие, — если мы назначим плату за вход.