В палату набилось полно народу — незнакомые мне люди, медперсонал, одноклассники жены, ее коллеги по ординатуре, парень, которому она пришила пальцы, какие-то родственники, которых я прежде и не встречал… Не понимаю, почему они не извинятся и не выйдут, почему не покинут палату? Все будто в первый раз видят, как человека рвет — уставились на мою жену, глаз не сводят.
Она не спит. Не ест. Не встает и не ходит. Она боится отойти от кровати, от этого лотка.
Я решаю повесить на дверь объявление. Прошу у старшей медсестры черный маркер и печатными буквами пишу: ПРОСЬБА НЕ БЕСПОКОИТЬ.
Дверь открывают нараспашку. Входят с подарками, цветами, приносят еду, книги.
— Я видел объявление, но подумал — это для кого-то другого.
Я стираю зеленую жижу с губ жены.
— Хочешь, выпровожу их? — спрашиваю.
Я хочу выпроводить их всех до единого. Сама мысль о том, что эти люди претендуют на мою жену, на право веселить ее, отвлекать, беспокоить больше, чем я, сводит меня с ума.
— Может, попросить их уйти?
Она мотает головой.
— Нет, только цветы унеси. От них голова кружится.
Через час я снова выношу лоток. В палате все так же негде ступить. Я опускаюсь у ее койки на колени и шепчу:
— Я ухожу.
— Ты еще вернешься? — шепотом спрашивает она.
— Нет.
Она смотрит на меня непонимающим взглядом.
— Куда это ты уходишь?
— Ухожу.
— Принеси мне диетической колы.
Она так ничего и не поняла.
У меня сердце разрывается, когда вижу, как она сидит посреди койки в заляпанной ночной рубашке и не может попросить всех уйти, не может прекратить все это. К рубашке у нее прикреплен телефон, он несколько раз подает сигнал. Она отвечает. Она никогда не пропускает звонки. Представляю, как она говорит: «Господи, ну какого черта вы меня беспокоите — я занята, у меня рак!»
Через некоторое время я уже сижу на краю кровати и смотрю на жену. Она невероятно красива, стала гораздо более хрупкой и женственной.
— Дорогая?
— Что? — в ее голосе слышатся нотки сердитой птицы, упрятанной в клетку: «Кр-ра!». — Что? На что ты там смотришь? Что ты хотел? Кр-ра!
— Да нет, ничего.
Я обтираю ее прохладной губкой.
— Щекотно, — жалуется она.
— Почаще говорите ей, как она красива, — советует мне кто-то в коридоре. — Мужья, чьим женам сделали мастэктомию,[9] должны постоянно напоминать своим любимым, что те еще очень даже привлекательны.
— У нее гистерэктомия,[10] — замечаю я.
— Все равно.
Через два дня из жены вынимают тампоны. Я сижу в палате, когда заходит врач-стажер с длинным пинцетом, похожим на щипцы, и вытаскивает из ее влагалища ярды марли и груду ватных тампонов — все запачканное кровью, как при боевых действиях. Прямо незадавшаяся шутка: про то, сколько народу поместится в телефонную будку — стажер все вытаскивает и вытаскивает.
— Что-нибудь еще осталось? — спрашивает она.
Стажер качает головой:
— Теперь там тупик, мы зашили вагину с одной стороны — получился рукав, который никуда не ведет. Не удивляйтесь, если заметите кровотечение — стежок-другой может разойтись.
Он сверяется с историей болезни и выписывает жену.
— Киббовиц прописал вам щадящий режим для тазовой области в течение полутора месяцев.
— Щадящий режим для тазовой области? — переспрашиваю я.
— В смысле не трахаться, — поясняет она.
Что ж, для меня это не проблема.
Мы дома. Она уже вторые сутки смотрит по кабельному фильмы про Холокост. И, хотя считает, что никогда не отождествляет себя с тем, что видит, все же вдруг узнает в лысых, голодающих военнопленных саму себя. Она кажется себе жертвой. Показывает на голый женский труп и говорит:
— Это я. Именно такой я себя и чувствую.
— Но она же мертва, — возражаю я.
— Вот именно.
От пресловутой бдительности жены не осталось и следа. Я взбиваю подушки, и тут из-под кровати выкатывается бейсбольная бита.
— Унеси ее в кладовку, — просит жена.
— Что так вдруг? — удивляюсь я, снова загоняя биту под кровать.
— К чему спать с бейсбольной битой под кроватью? К чему вообще суетиться, когда рак?
Во время перерыва между просмотром «Списка Шиндлера», «Холокоста» и «Скорби и сострадания» она жалуется:
— Мне недостает моих органов. А вдруг из одного удаленного яичника суждено было появиться на свет кому-нибудь гениальному? Вдруг этот человек придумал бы лекарство от болезни, ну, или совершил какое другое открытие? Мы так и не узнаем, кто там был. Они — мои дети, которых я потеряла.