— У тебя настроение испортилось, или это все рак? — спрашиваю.
— А может, ты?
Мы выходим прогуляться, идем по мосту и спускаемся к Лувру. Можно ли желать чего-то еще более совершенного? Но я вдруг начинаю ненавидеть Париж, ненавидеть его красоту и изящество, приниженные скверными шутками жены. Я понимаю, что спасение невозможно, что не будет никакого примирения и освобождения. Все дрянь. Все ужасно и становится только ужаснее.
— Если ты так несчастна, почему до сих пор остаешься со мной? — спрашиваю я.
— Все еще надеюсь, что ты изменишься.
— Если я снова изменюсь, даже не представляю, каким стану.
— Что же ты не уйдешь, раз я такая стерва?
— В этом моя работа, мое призвание — остаться с тобой, чтобы ты смягчилась.
— Я совершенно не хочу смягчаться, ни на йоту.
— Знаешь, не в моих это привычках уходить, я приложил много усилий, чтобы быть там, где нахожусь сейчас, чтобы остаться.
Она спотыкается о булыжник мостовой. Я поддерживаю ее за локоть, но сам теряю равновесие. Она не успевает поймать меня, и я падаю, но тут же поднимаюсь.
— Попробуй оказаться на моем месте, — говорит она. — Я — врач, но ничего не могу поделать. Ни с собой, ни с тобой — такой вот я никудышный врач.
— Я теряю тебя, — говорю.
— Я и сама потерялась. Посмотри — похожа хоть?
— Ты ведешь себя как и раньше.
— Да, веду себя как и раньше, потому что приходится, потому что другие полагаются на меня.
— Я полагаюсь на тебя.
— Так не полагайся больше.
Мы идем садами Тюильри; вдоль всего пути стоят колеса обозрения, и самое большое колесо в мире — в самом центре.
— Давай? — предлагаю я и тяну ее к колесу.
— Не люблю я кататься.
— Да ведь это совсем другое. Похоже на карусель, только вертикальную. Ну же — будет весело!
Она залезает в кабинку. В кабинке ни ремней безопасности, ни предохраняющих поручней. Я ничего не говорю. Надеюсь только, что она не заметит.
— Интересно, как оно будет в самом конце? — вслух рассуждаю я, пока мы ждем, когда колесо закрутится.
— Я умру. Вот и весь конец.
Колесо начинает вращаться, нас поднимает вверх и переносит через самую высокую точку. Мы летим, парим; чем выше, тем шире становится панорама города. Зрелище захватывающее; мы оказываемся выше, чем я думал. Да и движемся быстрее. В любом аттракционе бывает момент, когда кажется, что тебя уносит слишком быстро, слишком высоко, слишком далеко или слишком размашисто, и ты вот-вот распрощаешься с жизнью.
— Никогда еще я не была так несчастна, — признается жена, когда мы приближаемся к верхней точке. — И причиной тому не только рак — до болезни я чувствовала себя так же. Вдвоем нам приходится несладко. Мы не уживаемся, мы не подходим друг другу. Ты согласен?
— Да, — говорю я, — в самом деле не подходим. Эта наша несовместимость настолько полная, что немыслимо с этим что-либо поделать.
— Мы застряли, — говорит она.
— Еще бы!
— Да нет, я про колесо. Колесо не двигается.
— Не застряли, просто оно остановилось. Так и должно быть.
Жена начинает плакать.
— А все ты. Ненавижу тебя! И все равно приходится терпеть твое присутствие. Каждый день ты маячишь у меня перед глазами.
— Почему приходится? Не хочешь — не терпи.
Она перестает плакать и смотрит на меня:
— Что ты собираешься сделать — прыгнуть?
— Сколько бы нам, тебе и мне, ни осталось прожить, мы не должны влачить жалкое существование. Нельзя, чтобы все так и продолжалось.
— Можно покончить самоубийством вместе, — говорит она.
— Не лучше ли разойтись?
Я веду себя как истинно взрослый человек, хотя обычно на такое не способен. Мне страшно при одной мысли о том, что я останусь без нее, но и по-другому не лучше. Колесо трогается.
Я привез жену в Париж, чтобы между нами все наладилось, но вдруг мне отчаянно захотелось оказаться как можно дальше от нее и никогда не заговаривать об этом снова. Даже если она будет при смерти, все равно не перестанет грызться со мной. Меня охватила паника, стало нечем дышать. Я почувствовал необходимость выбраться.
— Когда оно закончится?
— Может, скажем друг другу «до свидания»?
— А что потом? У нас ведь билеты на оперу.
Я не могу признаться ей, что ухожу. Придется улизнуть тайком, уйти на цыпочках, пятясь задом. Я должен все устроить сам.
Мы молчим. Висим между небом и землей. Нам не о чем больше говорить. Когда кабинка подплывает к земле, тишина становится еще более ощутимой.
В уме я строю план. По правде говоря, понятия не имею, что буду делать. Весь день я при каждом удобном случае обналичиваю дорожные чеки, снимаю деньги с кредитной карты — карман у меня набит, там валюты на пять тысяч долларов. Я хочу уйти, не оставляя следов, хочу с честью выпутаться из любого затруднения, в какое могу попасть. Меня охватывает истерия, и в то же время голова идет кругом.