— Отличная работа! — прокричал отец. — Всего-то пару футов не хватило!
Джордж заметил, что до звезд и без того далеко, так что несколько лишних футов ничего не решат. Справедливое замечание, но мне от этого легче не стало. Я всегда считал обсерваторию чем-то высоким, а теперь, чтобы попасть в мою, придется спускаться вниз. Как-то это неправильно.
— По пиву? — предложил Джордж.
Я думал, пиво у него в машине, но когда подошел поближе, Джордж скомандовал:
— Полезайте в кабину. Вот и отлично.
Мы приехали в бар; я пил пиво, а Джордж рассказывал о полукриминальных делах, которыми он зарабатывал на жизнь.
— Слышите птиц? — спросил он.
— Конечно.
— Это мои.
Выяснилось, что целлюлозный комбинат платил Джорджу, и тот ездил в какую-то глушь, где воздух до сих пор чист, ловил сетями птиц и возил их обратно в Коммонсток, в котором почти все они умирали от грязно-желтого выхлопа этого же самого комбината. Джордж также время от времени снабжал озера рыбой, оттаскивал ядовитый ил в морскую лабораторию Нью-Лондона и даже, если верить его словам, красил из пульверизатора листья в желтый и красный цвет для японских туристов-автобусников, являвшихся в начале года любоваться новоанглийской осенью, когда до осени еще очень далеко. Можно сказать, он, не покладая рук, создавал видимость того, что природа функционирует по-прежнему, как в былые времена. Мы пили пиво, курили сигареты и швыряли бычки в озеро. Солнце грело мне плечи и руки. Что за глупость — переживать из-за обсерватории. Несколько ступенек вверх или вниз ничего не изменят, а если изменят, я запросто с этим справлюсь. Развалившись в кресле, я слушал доносившуюся из бара песню о том, что птицы свободны, но на два доллара выпивку уже не купишь. Все это неправда, радостно думал я, по крайней мере, по части птиц.
Лето вступало в свои права, а я набирался сил, словно впитывая в себя прочность моей конструкции. Я еще раз встретился с продавцом стройматериалов, купил у него доски, гвозди, металлические фланцы, шайбы и болты, резьбовые шпильки и шлифовальные круги, ролики, переключатели, муфты и красные лампы для внутреннего освещения. Я купил клей, настолько прочный, что на нем забуксовал бы небольшой грузовик, электродрель, отвертку и машинку для извлечения сорванных болтов, переносную электропилу, пояс для инструментов и фартук с карманами для всяких штук, которому я не знал названия. На ночь я убирал инструменты в гараж, а днем доставал и раскладывал их на земле рядом со строительной площадкой в надежде, что всякий прохожий незнакомец, увидев, как сияют на солнце металлические приспособления, подумает: ого, какие у этого семейства инструменты! Вот что значит практичные люди! Заглядывал Джордж Пулиадис — посмотреть, как идут дела, и всякий раз, заслышав шум его подъезжающей машины, я проникался чем-то вроде товарищеского духа, словно мы с ним, каждый на свой лад, возвращали этот мир в его прежнее, более счастливое состояние.
Как и любой человек, впервые потративший деньги на механические приспособления, я задумался о конце цивилизации и о том, как к нему подготовиться. Я отправился в магазин и купил там сухофруктов, растворимого какао, портативную плиту, бинты, пластыри и пузырек йода. Отцу я сказал, что это для непредвиденных случаев и холодных ночей, в действительности же мое воображение занимали самые мрачные картины: беспорядки, война, эпидемия неизвестной болезни, превращающей человеческие кости в желе, а сердца в лед. Уцелею я один, в своей обсерватории, с какао и йодом, буду хладнокровно вести хронику бедствия и транслировать ее звездам. Я поехал в Мистик и забрал телескоп — восьмидюймовый ньютоновский, предлагавший оптимальное увеличение за разумную цену. В этом старом морском порту я не был уже несколько лет, с тех пор дома отреставрировали, и теперь он выглядел как в прежние времена, когда оттуда уплывали, ощетинившись гарпунами, корабли, чтобы вернуться домой с грузом ворвани и амбры, китового уса, китовой шкуры и морских историй. Трехмачтовые корабли, деревянные тротуары, в витринах солоноватые ириски, свечи, провизия и парусина — все это поразило меня своим оптимизмом. Еще не поздно повернуть назад — говорили вывески «Канатов на любой вкус», «Неботорга», «Бережка слоновой кости» и кафе «Рогатый мыс». Я шел к машине, насвистывая и взгромоздив на плечо телескоп, смутно напоминавший орудийный ствол.
Джордж Пулиадис был прав: когда я закончил вбивать гвозди в наружную обшивку, обсерватория, вопреки посулам доброго мистера Рейзенвебера, больше всего напоминала низенькую крепость для защиты дома от захватчиков. Я был вне себя от счастья и, не дожидаясь ночи, решил заглянуть в телескоп прямо сейчас. Его основание я прикрутил болтами к закрепленной на полу металлической опоре, затянул как следует гайки, после чего взмахом руки — таким жестом дирижер пробуждает к жизни оркестр — отвернул крышу и предоставил лучам света впервые коснуться открытого объектива телескопа. Вот какие откровения ждали меня, когда я наклонил телескоп пониже над водой: первое — сфокусироваться на чем-то почти невозможно, и второе — в телескопе все перевернуто вверх ногами. Деревья махали ветвями под озером, а еще ниже утопали в бездонной синеве горы. Сперва я изучил именно их, поскольку горы располагались дальше всего. Вот гора Давид, а вот Красная Колючка, а между ними каменная корона Горы-Головы. Переместившись ниже, то есть, конечно, выше, телескоп отправил меня в полет над осенним лесом. Затем размытое белое пятно. Я подкрутил болты и, мягко касаясь ручек, умудрился поймать фокус. Это был дом на другой стороне озера, на крыльце стояла девушка. Она собирала на затылке длинные каштановые волосы, затягивала их в хвост, и мне было видно ее лицо со всеми его черточками, так же четко прорисованы крошечные города на задних планах картин Северного Возрождения. Дом я не узнал, хотя вид у него был вполне коммонстокский: белые доски, зеленые наличники и ставни; крыльцо, по-видимому, соорудили дачники — объект презрения продавца стройматериалов. Девушка опустила руки к небу. Свет словно искал путь сквозь ее тело, отчего девушка казалась более плотной, более трехмерной, чем все женщины, которых я обнимал, касался и знал. Она повернулась, и на какой-то миг я рассмотрел — или мне показалось, что рассмотрел, — тени по обеим сторонам позвоночника. Затем она ушла из поля зрения телескопа, не очень вообще-то широкого, и, пока я ослаблял болты на треноге и наводил прибор на резкость, исчезла окончательно. Крыльцо опустело, и дом издалека казался безмолвным. Я отвел глаза от телескопа, но мои мысли еще долго не могли вернуться в обсерваторию, а когда, наконец, вернулись, все здесь показалось мне странным — слишком большим и слишком тихим. Я поднялся по ступенькам на лужайку и надолго застыл, моргая от солнечного света.