И тут Скуонк выступил вперед и закрепил крюк на цепи вокруг ее шеи.
Мэри рванулась назад, но было поздно. Вдали, в недрах электростанции, заскрипел передаточный механизм. Мэри выпрямилась, отряхиваясь, как промокшая собака. Затем ее передние ноги оторвались от пыльной земли. Она переступала, балансируя, задними, тут где-то сорвался ремень, механизм оглушительно взвизгнул и отработал назад, но ненадолго; с безжалостной силой слониху снова повлекло вверх, задние ноги тоже оторвались от земли.
Мужчины, женщины, дети на кучах металлолома, остовах пассажирских вагонов и проржавевших цистернах забыли о веселье. Слоны рождаются не для полета, и тошнотворное зрелище бросало вызов естественному порядку вещей, как если бы в церкви раскопали окаменелые кости или в пустыне пошел дождь из соленой трески. Под чадящими лампами все затаили дыхание. Мощные ноги Мэри взбрыкнули в воздухе, в широко открытых глазах на миг отразилось понимание того, что происходит. Из вытянутого хобота вырвался полузадушенный трубный глас разочарования, и тело слона обмякло.
Никто не знает в точности, как долго висел слон над Уайлдвуд-Хилл. Фотограф, обученный делать ночные снимки, предлагал публике попозировать вместе с трупом — желающих не нашлось. Все стали требовать Скуонка, последовала суматоха, потом стало ясно: он исчез. Вероятно, он ретировался, как только заработал кран. Больше его никто не видел.
Прошел год. Потом другой. Семья Нэш продолжала работать, большую долю контракта Мэри и Скуонка выплатили наличными, затем добавляли понемногу каждый месяц. Торжественного финала в их представлениях теперь не было. Взамен Нэш завел дрессированного шимпанзе; наряженный в тогу, тот управлял колесницей, которую везли две таксы. Кроме того, в труппу был принят капитан Тибор из цирка Спаркса с группой морских львов — выпускников колледжа, по его словам. Нэш покорно занес это в новые афиши; может, это и казалось ему раздражающе нелепым, но вслух он не сказал ни слова. Он по-прежнему держался того, что предлагает зрителям высоконравственное развлечение, хотя о длительности честной работы для американской публики более не упоминал.
Зимний сезон 1918 года семья пропустила. Нэш провел это время в одиночестве, сняв гасиенду в малонаселенной долине невдалеке от Лос-Анджелеса, Калифорния. Расставаясь с семейством, он туманно объяснил, что займется поиском новых талантов, связанных с киноиндустрией: вдруг какие-нибудь акробаты или укротители разочаруются в кино и захотят поездить по миру.
Но казалось, он сам себе не верил, и никто из родных не спрашивал в письмах, как идут поиски. После казни Мэри Нэш потерял себя. В Лос-Анджелесе и окрестностях он никого не знал, пейзаж счел однообразным и странным: акры оливковых рощ и цитрусовых, незнамо как выживающих в пустынном климате. Однажды он робко постучался в дверь к «Знаменитым актерам», но в секретариате его завернули, потому что он забыл фамилию человека, к которому шел. Остаток дня был потрачен на то, чтобы добраться на трамваях домой.
Раздумывая о цирке в кулинарных терминах (привычка, унаследованная от прежней профессии), Нэш приходил к выводу, что существует два вида аттракционов — сладкие и кислые. Сладкие — это здоровые развлечения, дающие ровно то, что обещано: трапеция, звери, клоуны. Кислые — это все, что основано на обмане. Резиновые муляжи в спирту, которые выдают за двухголовых младенцев. Розовый лимонад, а на самом деле вода, в которой клоуны постирали свои трико. Вроде бы чего стоило не пересекать границу между этими двумя мирами, но Нэш в чем-то все же пересек ее и сам скис.
В один из февральских дней, после полудня, в дверь постучали, оторвав Нэша от обычного утреннего бритья. Опасаясь, что это кто-то из коллег явился прервать досрочно его отпуск, Нэш глянул в замочную скважину. Но нет, перед дверью стоял незнакомец. Стирая со щеки пену, Нэш его впустил.
Лицо у незнакомца было потрепанное, обветренное, кожа красная, в морщинах, глаза вечно щурились, словно под ветром. Сколько ему лет, было непонятно. Нэш впустил его не колеблясь, главным образом из-за знакомой черной накидки и шляпы железнодорожного детектива.
Нэш, отвыкший от себе подобных, неуверенно предложил незнакомцу кофе, тот согласился и назвал себя: «Леонард Пелкин». Он объяснил, что состоял в штате железнодорожной полиции, но теперь ушел в отставку и работает частным сыщиком.
Они устроились друг напротив друга у откидного, как в вагоне, столика в тесной, но хорошо продуваемой ветром кухоньке Нэша; за спиной у него открывался вид на долину. Пелкин не преминул им восхититься, пока отыскивал у себя в рюкзаке портфель.
— Разрешите задать вам несколько вопросов?
— Конечно.
Пелкин бережно вынул пачку фотографий четыре на пять. Словно раздавая карты в покере, он выложил их лицом вниз, правильным пятиугольником.
— Речь идет об убийстве, — произнес Пелкин. Он откашлялся, словно собираясь что-то добавить. Нэш кивнул, обозначая готовность помочь. Пелкин кивнул в ответ и отхлебнул кофе. Кофейной чашкой указал на фотографию. — Подозреваемые, — продолжил он.
Пелкин перевернул фотографии. Они ложились на стол каждая с уверенным хлопком.
Нэш на мгновение онемел.
— Это подозреваемые в убийстве? — спросил он наконец.
Пелкин кивнул.
— Узнаете кого-нибудь?
— Это слоны, — проговорил Нэш.
— Взгляните еще раз.
Нэшу этого не требовалось. Он был раздавлен: всплыла история, которую он уладил давным-давно, пожертвовав при этом частью своей души.
— Я знаю только, что это слоны. И вам это ясно так же, как мне.
Пелкин поднял вверх палец.
— Один слон, — сказал он. — Всего лишь один.
Пять фотографий были сделаны в разные годы, самые ранние — в полосах и пузырьках эмульсии. На каждой был запечатлен слон на ярмарке с аттракционами или в цирке; Нэш узнал вагончик организации «Селлз», транспарант Ринглинга и, наконец, провисшую крышу собственного шапито, с заплатами такими же неповторимыми, как хирургические шрамы. Так вершина горы вспыхивает под солнечными лучами.
— Мэри, — проговорил он.
— Можете указать, где вы ее видите?
— Вы серьезно? Это слон, который стоит перед моим шатром.
— А на других фотографиях — она?
Определить было трудно. В одном случае на слоне было что-то вроде диадемы, в других — ничего.
— Возможно.
— У нее были особые приметы?
— Что ж… Да. В ней было ровно двенадцать футов росту. Вы это имели в виду?
Пелкин сощурился.
— Двенадцать футов? Или двенадцать футов три дюйма?
— Нет, ровно двенадцать футов, согласно афишам. — Нэш выдохнул. — Но правда, однажды утром в Денвере мы намерили двенадцать футов три дюйма.
Пелкин шлепнул ладонью по столу, так что подпрыгнули ложки.
— Ага!
Он наклонился вперед и спросил, словно бы сдерживая волнение:
— Могло так быть, что в другие разы, когда вы ее измеряли, она горбилась?
— Не понимаю.
Пелкин расслабился. Перевел взгляд на вязы за окном.
— Еще какие-нибудь приметы не вспомните? — чуть слышно спросил он.
— Буква М на ухе.
— Такая? — Пелкин перебирал фотографии, пока не нашел нужную, и она с хлопком легла на стол. Это был крупный план слоновьего уха.
Нэш кивнул.
— Да, только у Мэри было М, а у этого слона — N.
Пелкин сдвинул брови, размышляя, вынул авторучку, потряс и добавил палочку.
— Такое М было у Мэри?
— Простите, у многих ли слонов уши помечены буквами? Может, у всех. Я видел вблизи только одного.
Вдруг нахлынула горечь, от которой Нэш так старался отделаться. Глаза Мэри, зачатки ума, которые он там увидел, то, как с ней предательски обошлись.
— Я имею в виду одного слона, — продолжал Пелкин. — У Ринглинга была одна слониха, по имени Номми, четыре года назад она убила человека. Сдается мне, они вывели ее ночью через задний ход, поменяли ей имя и продали вам.