Она указывает на кого-то на улице.
— Видишь того придурка — перебегает улицу прямо перед фурой? Почему у него нет рака? Он заслуживает того, чтобы умереть.
Она поднимает чемодан — слишком тяжелый. Выкладывает часть вещей. Оставляет капюшон на кровати.
— Если самолет заполнится дымом, я буду только счастлива, — говорит она. — Вдохну поглубже и умру первой.
Я запихиваю в свой чемодан оставленный ею капюшон, а еще ее дождевик, запасную пару туфель, бандаж для лодыжки, которая у жены иногда побаливает, многоразовые упаковки для льда — так, на всякий случай, — и витамин С. Поднимаю чемоданы и чувствую себя вьючным животным, настоящим шерпом. [13]
Французские таможенники не привыкли к лысым женщинам. Они обращаются к жене «сэр».
— Сэр, ваша очередь. Пожалуйста, перейдите сюда, сэр.
Жена стала мне мужем. И ей это нравится. Она улыбается. Ловит мой взгляд и тайком изображает супергероя-культуриста, напрягая мышцы.
— Человек-Рак, — произносит она.
— Какова цель вашего визита во Францию? — спрашивает чиновник. — Деловая поездка или туристическая?
— Примирение, — отвечаю я, глядя на нее, на этого Человека-Рака.
— Деловая поездка или туристическая?
— Туристическая.
Париж — это моя фантазия, последняя попытка спасти брак, себя, жену.
Мы регистрируемся в отеле, и я напоминаю жене о нашей прошлой поездке — шеф-повар порезался, да так, что чуть без руки не остался, но она спасла руку — ее пришили.
— Ты тогда прославилась. Помнишь, какой шикарный ужин они закатили в твою честь?
— Да уж… Но вообще-то мы собирались отдохнуть, — замечает она.
Служащий отеля проводит нас в номер; там на столе большая корзина с фруктами, бутылка шампанского и вода «Эвиан», а еще записка от консьержа с приветствиями.
— Не так уж и здорово, раньше было лучше, — она уже расстроена.
Открывает бутылку воды, отпивает. Ее губы кривятся:
— Даже вода какая-то невкусная.
— Может, дело не в воде, а в тебе? Вдруг это ты ошибаешься?
— Мы смотрим на вещи по-разному, — отвечает она, подразумевая, что права, что ошибаюсь именно я.
— У тебя настроение испортилось, или это все рак? — спрашиваю.
— А может, ты?
Мы выходим прогуляться, идем по мосту и спускаемся к Лувру. Можно ли желать чего-то еще более совершенного? Но я вдруг начинаю ненавидеть Париж, ненавидеть его красоту и изящество, приниженные скверными шутками жены. Я понимаю, что спасение невозможно, что не будет никакого примирения и освобождения. Все дрянь. Все ужасно и становится только ужаснее.
— Если ты так несчастна, почему до сих пор остаешься со мной? — спрашиваю я.
— Все еще надеюсь, что ты изменишься.
— Если я снова изменюсь, даже не представляю, каким стану.
— Что же ты не уйдешь, раз я такая стерва?
— В этом моя работа, мое призвание — остаться с тобой, чтобы ты смягчилась.
— Я совершенно не хочу смягчаться, ни на йоту.
— Знаешь, не в моих это привычках уходить, я приложил много усилий, чтобы быть там, где нахожусь сейчас, чтобы остаться.
Она спотыкается о булыжник мостовой. Я поддерживаю ее за локоть, но сам теряю равновесие. Она не успевает поймать меня, и я падаю, но тут же поднимаюсь.
— Попробуй оказаться на моем месте, — говорит она. — Я — врач, но ничего не могу поделать. Ни с собой, ни с тобой — такой вот я никудышный врач.
— Я теряю тебя, — говорю.
— Я и сама потерялась. Посмотри — похожа хоть?
— Ты ведешь себя как и раньше.
— Да, веду себя как и раньше, потому что приходится, потому что другие полагаются на меня.
— Я полагаюсь на тебя.
— Так не полагайся больше.
Мы идем садами Тюильри; вдоль всего пути стоят колеса обозрения, и самое большое колесо в мире — в самом центре.
— Давай? — предлагаю я и тяну ее к колесу.
— Не люблю я кататься.
— Да ведь это совсем другое. Похоже на карусель, только вертикальную. Ну же — будет весело!
Она залезает в кабинку. В кабинке ни ремней безопасности, ни предохраняющих поручней. Я ничего не говорю. Надеюсь только, что она не заметит.
— Интересно, как оно будет в самом конце? — вслух рассуждаю я, пока мы ждем, когда колесо закрутится.
— Я умру. Вот и весь конец.
Колесо начинает вращаться, нас поднимает вверх и переносит через самую высокую точку. Мы летим, парим; чем выше, тем шире становится панорама города. Зрелище захватывающее; мы оказываемся выше, чем я думал. Да и движемся быстрее. В любом аттракционе бывает момент, когда кажется, что тебя уносит слишком быстро, слишком высоко, слишком далеко или слишком размашисто, и ты вот-вот распрощаешься с жизнью.
— Никогда еще я не была так несчастна, — признается жена, когда мы приближаемся к верхней точке. — И причиной тому не только рак — до болезни я чувствовала себя так же. Вдвоем нам приходится несладко. Мы не уживаемся, мы не подходим друг другу. Ты согласен?
— Да, — говорю я, — в самом деле не подходим. Эта наша несовместимость настолько полная, что немыслимо с этим что-либо поделать.
— Мы застряли, — говорит она.
— Еще бы!
— Да нет, я про колесо. Колесо не двигается.
— Не застряли, просто оно остановилось. Так и должно быть.
Жена начинает плакать.
— А все ты. Ненавижу тебя! И все равно приходится терпеть твое присутствие. Каждый день ты маячишь у меня перед глазами.
— Почему приходится? Не хочешь — не терпи.
Она перестает плакать и смотрит на меня:
— Что ты собираешься сделать — прыгнуть?
— Сколько бы нам, тебе и мне, ни осталось прожить, мы не должны влачить жалкое существование. Нельзя, чтобы все так и продолжалось.
— Можно покончить самоубийством вместе, — говорит она.
— Не лучше ли разойтись?
Я веду себя как истинно взрослый человек, хотя обычно на такое не способен. Мне страшно при одной мысли о том, что я останусь без нее, но и по-другому не лучше. Колесо трогается.
Я привез жену в Париж, чтобы между нами все наладилось, но вдруг мне отчаянно захотелось оказаться как можно дальше от нее и никогда не заговаривать об этом снова. Даже если она будет при смерти, все равно не перестанет грызться со мной. Меня охватила паника, стало нечем дышать. Я почувствовал необходимость выбраться.
— Когда оно закончится?
— Может, скажем друг другу «до свидания»?
— А что потом? У нас ведь билеты на оперу.
Я не могу признаться ей, что ухожу. Придется улизнуть тайком, уйти на цыпочках, пятясь задом. Я должен все устроить сам.
Мы молчим. Висим между небом и землей. Нам не о чем больше говорить. Когда кабинка подплывает к земле, тишина становится еще более ощутимой.
В уме я строю план. По правде говоря, понятия не имею, что буду делать. Весь день я при каждом удобном случае обналичиваю дорожные чеки, снимаю деньги с кредитной карты — карман у меня набит, там валюты на пять тысяч долларов. Я хочу уйти, не оставляя следов, хочу с честью выпутаться из любого затруднения, в какое могу попасть. Меня охватывает истерия, и в то же время голова идет кругом.
Хотя для ужина и рановато, по дороге в оперу мы заходим поесть.
Я решаю действовать сразу после того, как подают кофе.
— Надо же, — спохватываюсь, ощупывая свои карманы, — очки забыл.
— Правда? — сомневается жена. — А мне показалось, ты захватил их, когда мы выходили.
— Наверно, в номере остались. Ты иди, я тебя догоню. Сама знаешь, терпеть не могу, когда ничего не вижу.
Она забирает у меня один билет.
— Тогда поторопись. Терпеть не могу, когда ты опаздываешь.
Это самый смелый шаг в моей жизни. Я возвращаюсь в номер и собираю сумку. Я решаю уйти. Собираюсь улететь. Может, никогда и не вернусь. Начну все сначала, другим человеком, который хочет жить; никто меня не узнает.
Беру сумку с кровати, и тут у меня подгибаются колени. Я чуть не падаю. Дергаю сумку, пытаюсь шагнуть с ней в руках — слишком тяжелая. Придется оставить. Придется оставить все. Я бросаю сумку, но все равно падаю, складываясь, и чувствую боль — она распространяется, разливается горячими и холодными волнами, как вода — по всей спине, сверху и до самых ног.
Лежа на полу, я думаю, что, если сохраню неподвижность, если снова задышу нормально, боль утихнет. И вот я лежу, ожидая, пока паралич пройдет.
13
Шерпы — народность, живущая в Восточном Непале, в районе горы Джомолунгма, а также в Индии. Основные их занятия — торговля и участие в восхождениях на горные вершины в качестве носильщиков и проводников.