Почти всю ночь я пролежала без сна.
В какой-то момент я встала, пошла в туалет и, сидя на толчке, вдруг прониклась уверенностью, что в воде подо мной плавает что-то ужасное. Я была убеждена на все сто. Живая крыса. Или кусок моего собственного кишечника, вывалившийся кровавым сгустком. Я сидела, боясь включить свет и посмотреть, и в то же время не могла уйти из туалета, не проверив.
Я сидела там с полчаса, изводясь от нерешительности. Кажется, даже ненадолго заснула.
А когда я наконец заставила себя включить свет, повернуться и посмотреть, то была настолько убеждена, будто там что-то плавает, что пустой унитаз стал для меня ужасным шоком.
Я вышла на работу во вторник.
— Я что-нибудь пропустила? — спросила я у одного из сослуживцев.
— А вы разве куда-то уезжали? — сказал он.
Я не знала его имени; все мужчины, работавшие там, выглядели одинаково. Они все были слишком шумные и слишком обильно брызгали слюной.
У меня был свой собственный отгороженный стенкой уголок, но я мечтала о личном кабинете, где можно было бы запереться.
Через несколько дней позвонил отец.
— Матери сообщили результаты обследования, — сказал он. — Маммограмма в порядке.
— Это здорово, — сказала я.
— Однако не похоже, чтобы она обрадовалась, — сказал он. — Ведет себя очень странно.
— Хм, — только и вымолвила я.
— Что происходит, Лайза? — спросил он. — Кажется, вокруг творится что-то подозрительное.
— Ничего не происходит, — сказала я. — Спроси лучше у своей жены, — сказала я. — Кстати, можно ее к телефону?
— Она только что умчалась на встречу, велела мне позвонить тебе. Сказала, ты испытаешь облегчение.
— Да уж.
— Сейчас позвоню твоей сестре, она тоже хотела знать новости. Или ты сама позвонишь?
— Я позвоню, — пообещала я.
Мне казалось таким странным, что Мич нужно звонить; телефонный звонок означал расстояние, но наше семейство было настолько сплоченным, все в нем были так крепко связаны друг с другом, что словно бы слились в единое целое. Зачем телефон, чтобы поговорить с кем-то, кто живет у тебя под кожей?
Мы обе приехали домой на Рождество.
Позже их навестила Мич.
Потом я.
Потом снова настала очередь Мич.
Когда я позвонила домой во время визита Мич, отец сказал:
— Твоей матери пора на очередную маммографию, так что я отправил Лайзу проводить ее.
— Ты имеешь в виду Мич? Лайза — это я.
— Да, правильно, ну, ты поняла.
Через несколько дней отец перезвонил, голос у него был напряженный.
— Твоя мать сегодня говорила с врачом, — сообщил он. — Но мне ничего не рассказывает. Она заперлась у себя в комнате и плакала. Потом позвонила твоей сестре и проговорила с ней целый час. Скорее всего, доктора что-то обнаружили. Я дам тебе знать, когда все прояснится.
— Хорошо.
Я повесила трубку и позвонила Мич.
— Привет, — сказала она. Звук такой, будто она грызет ручку и давится.
— Мич, — сказала я, — это твои результаты, ведь так?
Она вздохнула и промолвила:
— Смешно, но я думала, что оказываю ей услугу. Думала, избавляю ее от лишних тревог.
— Ты пошла на процедуру вместо нее?
— Знаешь, — сказала Мич, — теперь она волнуется больше, чем если бы уплотнение нашли у нее. Как будто это ее опухоль, как будто это она была предназначена для нее, но мать как-то ухитрилась свалить ее на меня.
— Глупости какие, — сказала я. У меня было чувство, будто я беседую сама с собой.
— Хотя, знаешь, если бы это было возможно, я бы так и сделала, — сказала Мич. — То есть если бы был какой-то магический способ изъять опухоль из ее груди и пересадить в мою, я не сомневалась бы ни секунды.
— А я бы хотела сделать это ради тебя, — сказала я.
— Да, мы могли бы разделить ее на всех.
— Один десерт и три вилки, — сказала я.
И потом, когда я сидела одна-одинешенька на полу в своей квартире, я вдруг перестала понимать, где заканчиваюсь я и начинаются другие люди. Я вспомнила, как стояла в белой комнате, с грудью, зажатой между челюстей гудящей машины, и чувствовала уплотнение, которое вроде было у меня, а вроде и у мамы. Я представляла себе маммографические снимки как лунный рельеф. А потом я уже не могла вспомнить, у кого из нас была опухоль, кажется, у всех, она была мамина, моей сестры и моя, а потом снова зазвонил телефон, я взяла трубку и услышала голос отца. Тот обратился ко мне как обычно: «Леа-Лайза-Мич».
НЕЖНЫЙ СЛОН
Лидия Дэвис
Она терпеть не могла нежных слонов. Быть может, оттого, что «неж» есть «жен» наоброт, а «жен» — начало наименования того, чем являлась она сама — женщиной. Нежный слон носил на себе отпечаток печали, как снежный стон. Нежный слон, с ее точки зрения, должен был издавать снежный стон. Слон также содержал в себе пару букв от воин, а от него рукой подать до войны. Вой-ны. Стон-ны. Слон к тому же включал в себя почти все необходимое, чтобы получилось слово ноль. Ноль, бесспорно, понятен и близок даже слону. Ноль слонов — это как раз там, где живет большинство американцев. Заслонить все на свете для человека может много нулей — на банковском счету особенно. Ноль слонов есть Америка, но заслонение многими нулями не может ли привести к вой-не? Заслонение приводило, в ее понимание, к снежному стон-ну. Америка могла бы вдруг превратиться в один гигантский долгий стон. Не понеженный слон превращается в заснеженный склон: пусть уж лучше тогда заснеженный склон. Да, пусть будет заснеженный склон и луна. И пусть будет ноль слонов, сказала она. Или даже соль носов.
Кому:
_ _ _
Кристоферу М. Коннору
генеральному директору «Шервин Уильямс»
101, Проспект-авеню НУ
Кливленд, Огайо,
44115
_ _ _
Дорогой мистер Коннор,
У Вас много важных дел, поэтому я тоже сразу приступаю к делу. В последнее время я рассылаю письма капитанам нашей индустрии, сочиненные от лица ирландского сеттера по кличке Стивен. Каждое письмо уникально. Вот Ваше:
В ту ночь я бежал, словно плыл по глубокому озеру, только еще тише. Я обгонял других собак, собак, которых знал, они были теперь силуэтами или просто черными ходячими кустами и казались мне пустым местом. Глаза Самсона, днем голубые, как лед, стали белыми и отражали свет. Я пронесся мимо, точно увлекаемый течением, не чувствуя, как ноги цепляются за сырую-пресырую траву.
Я бежал, ибо хотел почувствовать, как холодный ветер ворошит мою шерсть. Небо стало серо-синим, так бывает, когда в темноте исчезают облака. Дома склонялись надо мною, а я кружил среди деревьев. Черт возьми, я быстроногий пес!
Как меня задолбала людская болтовня. Я слышу все, что они говорят, все сразу. Стоит кому-то открыть рот, как я слышу их всех, слышу всё, что было сказано за много-много лет, и это всегда одно и то же, одно и то же злобное равнодушное нытье.
Но я говорю: Вуууу! Вууууууууууу!
Знаешь, как бегают гепарды — как их ноги почти не касаются земли? Это я, мужик, — на бегу мой мозг вертится вокруг тела, хула-хуп над головой, и я несусь вперед, мать твою, как на воздушной подушке.
Просто это любовь.
Мистер Коннор, спасибо за внимание.
От кого:
_ _ _
Дэниел О'Мара
5811 Меса-драйв, № 216
Остин, Техас
78731.
_ _ _
СУМАСБРОДСТВО БАНВАРДА
(Или как могла затеряться картина длинной в три мили?)
Пол Коллинз
«Прививая вкус к изобразительному искусству тем, кто не слишком об этом задумывался, мистер Банвард преуспел гораздо больше, чем любой художник-одиночка со времен возникновения живописи. За что ему честь и хвала».