Лучшее прощение — месть…
Комиссар нехотя улыбнулся: «Франческо! Прилежный посетитель французских бульваров! Похоже, что твоя душа, неспособная забыть даже самой маленькой обиды, переселилась в меня… Странное было семейство, трагической была его судьба… Странный весь этот мир людей искусства… Франческо. Какая неодолимая жажда мести, почти маниакальная, преследовала его и в молодости и в зрелые годы. И в молодости, и в зрелые годы… И в молодости, и в зрелые годы… И в молодости…»
— Господи! Да ведь убийца — это он! — вдруг вслух произнес Ришоттани, к немалому удивлению своих соседей.
Он вспомнил, как часто старый Рубироза возмущался теми антикварами, что не брезговали датировать свой товар задним числом… Ему припомнились и другие слова старика: «наводят патину на какие-нибудь дешевые поделки, манипулируют временем, как колдуны-алхимики…»
Франческо тоже манипулировал временем, только в другом направлении: он омолодил свою последнюю месть на 24 часа. Он ведь не умел забывать, не умел прощать даже через годы.
Месть стала для него патологической потребностью. Да ведь ясно же, ясно! Как же он не догадался об этом, читая дневник Марио Силенти… Ведь Франческо было уже нечего терять, болезнь не оставила ему шансов…
Но как же ему удалось уничтожить все улики, не оставить никакого следа? Каким приспособлением он воспользовался, чтобы сжечь дом?
А Брокар-то еще говорил, что дневник Силенти не слишком помог им. Именно там и был ключ ко всему делу. Этот сицилиец с поразительной точностью описал характер своего друга: его непримиримость, неспособность прощать даже самые незначительные обиды, его нечеловеческую гордыню, умение сохранять и даже взращивать свою ненависть в течение долгих лет.
Дневник давал законченный психологический портрет Франческо. Судя по всему, он обладал именно теми качествами, которые могли сделать из него убийцу.
Но как же все-таки ему удалось так хорошо уничтожить все улики? Как он устроил пожар дома? — продолжал спрашивать себя Ришоттани.
Раввин должен был все знать! И на сей раз он заговорит. Комиссар заставит его это сделать. Он будет молча слушать, он предоставит ему возможность пускаться в любые рассуждения, а в нужный момент прервет его… Он даст понять раввину, что время полуправды прошло…
Комиссар был опьянен своей гипотезой.
Да почему же гипотеза?! Уверенность!
Да, да, все именно так и есть…
Потом сомнения опять овладели им, и он вновь начал размышлять. Какое отношение ко всему этому делу имеет Рембрандт? Куда он делся? Пятьдесят миллиардов не могут исчезнуть бесследно…
И все же, несмотря ни на что, он чувствовал: убийцей туринского Рубирозы мог быть только Франческо. Интуиция подсказывала ему, что это так, но что он услышит от раввина?
Когда же поезд прибудет, наконец, на Лионский вокзал? Проклятие!
На этот раз он пожалел, что не отправился самолетом из Милана… Сейчас он был бы уже у раввина… Но, может быть, в самолете ему не пришла бы в голову эта мысль, хотя, возможно, она и абсурдна…
Глава 21
Раввин говорит правду
— Комиссар Ришоттани! Рад видеть вас! — раздался из недр магазина знакомый голос, едва Армандо переступил порог этого капища «дурного вкуса».
Конечно же, раввин увидел его в своем знаменитом зеркале. А вот и он сам, как всегда любезный и улыбающийся.
Быстро подойдя к Армандо и взяв его обе руки, он сердечно пожал их, продолжая говорить на чистейшем итальянском, в котором слышался все же жесткий польский акцент:
— Знаю, знаю, что отчаяние, скорбь, боль и месть владеют вашим сердцем. Я искренне переживаю трагический конец Джулии и оплакал ее вместе с вами, даже если и не давал о себе знать. В некоторых случаях молчание — лучшее лекарство. Но поверьте, вряд ли кто другой так сочувствовал вам, как я.
Я понимал, что оба мы принадлежим к той категории людей, которым необходимо забиться в свою нору, чтобы в тишине страдать и зализывать раны, пока они хоть немного не затянутся. Не заживут, конечно, но просто затянутся.
Некоторые раны не заживают никогда. Они зарастают, но внутри продолжают болеть. Я называю это ревматизмом души. Вы никогда не страдали артритом, комиссар Ришоттани?
— Нет, слава Богу.
— Вам повезло. Такая боль — она прячется до поры до времени, и вдруг дает о себе знать то тут, то там. Иногда она становится настолько невыносимой, что приходится прибегать к обезболивающим средствам. Разница между болью душевной и физической в том, что для первой вообще нет лекарств, а если бы они и были, думаю, что мы отказались бы от них: ненависть и месть — только они и могут залечить наши раны. Не так ли, комиссар Ришоттани? — спросил Аарон, пристально глядя прямо в глаза комиссару.