— Пожалуй, — коротко ответил Армандо.
— Память о дорогих нам людях живет в наших делах. Только так Джулия может остаться с вами. И только так вы не сойдете с ума от боли. По крайней мере, таково наше убеждение. Не правда ли? — вновь спросил раввин.
— Правда, — как эхо откликнулся Ришоттани.
— Но давайте больше не будем говорить о том, что терзает нас, — сказал раввин, следуя своей привычке постоянно перескакивать с одного на другое. — Расскажите-ка мне лучше о вашей стране. Вы не можете себе представить, как огорчает меня мысль о том, до какой степени бесстыдства и эгоизма доходят люди вашего правящего класса. Меня очень беспокоят и разговоры об опеке над вашей страной. Это ведь все равно, что лишить прав какого-нибудь близкого родственника. Родителей, брата…
Даже если такая мера вполне оправдана, трудно избавиться от мысли, что тут замешаны и другие интересы. Хотя, конечно, дела обстоят так, что дальше, вроде, и некуда: нынешние политики уже просто мешают прогрессу и процветанию. Они не останавливаются в своей глупости даже перед тем, чтобы устраивать на эту тему дискуссии, вовлекая в них печать и общественное мнение.
В Европе складывается мнение, что ваши правители подвержены нелепой болезни противодействия благосостоянию страны. Эта болезнь тем более нелепа, что желание улучшения своего бытия заложено в самой природе человека. История человечества за последние два века не знает более надуманных поводов для торможения индустриального прогресса собственной страны. Тем более сегодня, когда все страны Восточной Европы, и даже Советский Союз, после многих десятилетий командного управления пришли к полному краху такой системы, хотя я-то, по правде говоря, не доверяю этой перестройке.
В общем складывается такое впечатление, что все популистские потуги ваших политиканов есть не что иное, как крайняя сублимация их глупости. Когда весь правящий класс теряет чувство смешного и один скандал следует за другим, при полнейшем равнодушии к мировому общественному мнению, видимо не остается ничего другого, кроме опеки, в ожидании лучших времен. У стороннего наблюдателя складывается такое впечатление, что ваши политики считают себя членами какого-то международного треста, занятого только созиданием собственного благополучия, а также благополучия родственников, друзей, «своих людей», и все это — за счет остальной страны и с ненасытностью солитера.
— А что вы думаете об их политическом кредо? — спросил Ришоттани.
— Их политическое кредо? Это только средство для достижения собственных целей и ширма для прикрытия темных делишек. Добавьте сюда еще профсоюзы, которые так умело сеют социальную вражду, что теперь даже самые простые люди потеряли вкус к хорошо сделанной работе. Им отводится роль членов какого-то Общества государственного призрения, со множеством прав и полным отсутствием обязанностей, включая и личную инициативу.
Народ превратился в армию бездельников, готовых каждую минуту выйти на площадь и создать всеобщий хаос на пользу тех, кто воюет против благосостояния.
Надо признать, что ваши правители умеют надувать свой народ, как никто в Европе.
Мне больно наблюдать все это. Как я вам уже говорил при нашей первой встрече, Италия воплощает для меня ту самую сладость бытия, к которой меня всегда неудержимо тянуло. Мне бы очень хотелось жить там. Это фантастическая страна: ей удалось создать даже философию «непроцветания». Для нас, евреев, это что-то совершенно немыслимое.
Тем не менее, я восхищаюсь вами: так серьезно обсуждать такую нелепость! Что вы на это скажете? — смеясь, перебил сам себя раввин, разволновавшийся при мысли о том, что отвергающие прогресс и благосостояние люди должны, по логике вещей, принадлежать к совершенно иному миру, к миру бездонной человеческой глупости.
— Видите ли, синьор Аарон, я далек от политики и давно уже не слежу за всеми кульбитами итальянских министров. Я ведь больше не состою в полиции и мой интерес к этим личностям, — сказал Армандо, презрительно подчеркнув последнее слово, — очень относителен. Я работаю теперь на полставки в архиве. Ради интереса перебираю бумаги, относящиеся к давно забытым делам. Меня притягивает борьба различных чувств, открывающаяся в этих документах. По большей части речь идет о преступлениях на почве ревности, наживы или из мести. Любовь, деньги и ненависть — вот главные пружины любого преступления.