Вы теперь тоже знаете, комиссар Ришоттани, что такое страдать и ненавидеть. Вам, конечно, понятно, что я имею в виду.
Поэтому я и спрашиваю: зачем раскрывать тайну этого преступления? Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Новое поколение должно жить, зачем ему нести пятно на своем имени? Эти двое ненавидели друг друга. Они мертвы. Правда не вернет их к жизни, но нанесет невосполнимый урон оставшимся в живых.
— А что думает об этом комиссар Брокар? — спросил Ришоттани, медля с окончательным ответом.
— О! Последний раз, когда он был здесь, он искрошил три сигары, прежде чем ему удалось зажечь четвертую. «Я догадывался, — сказал он. — Мне не хватало только последнего звена — этого вашего проклятого еврейского изобретения! Про антикваров говорят, что они способны состарить даже новую вещь. Вы ловко подделываете время. Франческо, наверное, был единственный, кто попытался омолодить на 24 часа три убийства. Здорово он нас обставил… По мне пусть будет так, как решит комиссар Ришоттани. Это было не столько мое дело, сколько его. Я только помогал ему. И потом, стоит мне только подумать о «мошкаре», об этих гробокопателях, дерьмоедах, как у меня тошнота подступает к горлу. Вот уж они порадуются!»
Брокар мне обязан очень многим и, конечно, не откажет мне в одолжении. Да и та капля испанской крови, что течет в его жилах, мешает ему быть стопроцентным французом. Он способен на неожиданные порывы и лишен той важности и мании величия, которая свойственна французам, особенно после де Голля, оставившего им в наследство мечты о «величии нации».
Не свойственна ему и та железная твердость, которая сближает французов с вашими соседями-тевтонами.
В глубине души это очень добрый человек, прячущий свою мягкость за внешним бурбонством.
Кроме того, со времени знакомства с Анник, он испытывает перед ней чувство глубокого преклонения… Так что окончательное решение только за вами, комиссар Ришоттани.
Я понимаю, что требую большой жертвы от вашего тщеславия. В свое время вам пришлось вытерпеть все нападки печати, обвинявшей уголовную полицию в некомпетентности и бездействии. Сейчас вы могли бы взять реванш. Но что это вам теперь даст? Все давно забыли о деле Рубироза. Черная хроника каждый день подбрасывает новую пищу, ненасытно поглощаемую этим миром.
Я обещал Франческо позаботиться о его семье. Что вы мне скажете на это? — многозначительно спросил раввин.
Комиссар медленно встал:
— Скажу, что жизнь, как бы абсурдна и горька она ни была, стоит того, чтобы прожить ее. Она всегда готова преподнести нам что-нибудь новое. Позвольте мне поблагодарить вас, — говорил он, уже направляясь к двери, — за то, что вы сняли с меня эту тяжесть. Я ведь даже не состою больше в оперативной полиции. Меня интересовало уже не раскрытие преступления, а только сами детали этого дела. Случалось, что я целыми ночами перебирал в памяти все обстоятельства этой истории, все мало-мальски значительные детали, строил гипотезы, пытаясь найти какую-нибудь ошибку и решить, наконец, эту задачу. И ничего не выходило. Это дело стало для меня каким-то навязчивым кошмаром. Теперь, наконец-то, благодаря вам, все стало ясно. Как же это оказалось просто! Однако надо было еще добраться до этой простоты. Да, синьор Аарон. Вы правы: пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
— Это мудрое решение. Благодарю вас.
— А если бы я оказался не так мудр?
— Тогда, к великому моему сожалению, мне пришлось бы заключить с вами соглашение по поводу «пяти трупов в поисках автора»[46].
— Неплохое название для детективного романа с шумным успехом, — заключил комиссар, и оба рассмеялись.
Эпилог
Червиниа, 18 Декабря 1991 года
Было уже десять часов утра и холодные лучи бледного зимнего солнца освещали Розовое Плато.
Порывистый ветер то и дело вздымал сухой снег, секущий лицо и мешающий видеть.
Термометр показывал только −18°, но из-за ветра холод становился невыносимым.
Комиссар Ришоттани спокойно сидел на безлюдной террасе горнолыжной гостиницы, предаваясь своим мыслям. Непогода не раздражала его.
Вдруг он напрягся: стройная женская фигурка, появлявшаяся и исчезавшая в снежных завихрениях на склоне горы привлекла его внимание. Длинные волосы, перехваченные ленточкой, уверенные смелые движения лыжницы напомнили ему Джулию.
Грусть накрыла его волной. И ненависть вновь закипела в крови. Ему казалось, что чья-то невидимая рука сжала сердце. Он почувствовал вдруг, как непоправимо глубоко его одиночество. Почувствовал то, что хотел бы забыть и не мог забыть.