— Давайте позволим ему вскрыть артерию, — предложил Вилли. — Заодно поймем ценность номинализма и посмотрим, насколько остра эта бритва Оккама.
— Так и поступим, — решил Григорий. — А то наш мир — совсем как жирный лентяй, он пресыщен, он докучлив, особенно по вечерам. Мы выясним, способны ли интеллектуальные воззрения быть реальной силой. Детали операции поручим Эпикту, а поворотным моментом, на мой взгляд, нужно считать 1323 год. Джон Люттерелл тогда приехал из Оксфорда в Авиньон, где размещался папский престол. С собой он привез пятьдесят шесть тезисов из оккамовских «Комментариев к Сентенциям Павла» и предлагал их заклеймить. Хотя их и не осудили прямо, Оккам подвергся серьезной критике, от которой так и не оправился. Люттерелл доказал, что нигилизм Оккама — не более чем «ничто».
Идеи Оккама увяли, прокатившись невнятным эхом по мелким площадкам Германии, но сбывать массово ему ее уже не удавалось. А между тем его мировоззрение могло пустить под откос целый мир, если, конечно, интеллектуальные воззрения и впрямь способны выступать как реальная сила.
— Уверен, нам не понравился бы Люттерелл, — сказал Алоизий. — Без чувства юмора, без искры, да еще и всегда прав. А вот Оккам — другое дело. Он обаятелен, он совершал ошибки. Возможно, развязав руки Оккаму, мы уничтожим мир. Развитие Китая замедлилось на тысячелетия из-за мировоззрения, которое оккамовскому и в подметки не годится. Индия погружена в гипнотический застой, который называют революционным, но никаких изменений там не происходит — интеллектуальные воззрения этой страны ее намертво загипнотизировали. А вот воззрение, подобное оккамовскому, ни разу не получало шанс распространиться действительно широко.
Итак, они решили, что бывший канцлер Оксфордского университета вечно больной Джон Люттерелл должен подцепить еще одну болезнь по дороге в Авиньон, куда он направлялся в надежде покончить с ересью Оккама, пока та не заразила весь мир.
— Пора бы уже и начинать, люди добрые, — прогрохотал назавтра Эпикт. — Моя часть работы состоит в том, чтобы остановить человека, следующего из Оксфорда в Авиньон в 1323 году. Ну, проходите, располагайтесь, и давайте приступим.
Эпиктистес затянулся семирожковым косячком, голова морского чудовища засияла всеми цветами радуги, и гостиная наполнилась волшебным дымом.
— Все приготовились резать горло? — насмешливо спросил Григорий.
— Всегда готов, — проворчал Диоген Понтифекс, — хоть и не верю в результат. Вчерашняя попытка потерпела фиаско. Не представляю, чтобы какой-то английский схоласт, оспаривавший около семисот лет назад в итальянском суде во Франции на плохой латыни пятьдесят шесть пунктов ненаучных абстракций другого схоласта, может стать причиной масштабных изменений.
— Мы усовершенствовали условия опыта, — сообщил Эпикт. — Контрольный текст взяли из «Истории философии» Коплстона. Если попытка окажется удачной, текст изменится у нас на глазах. Как и все остальные тексты, да и мир в целом. — И добавил: — Здесь собрались лучшие умы человечества: десять человек и три машины. Запомните, нас тринадцать. Это может быть важно.
— Следите за миром, — приказал Алоизий Шиплеп. — Я говорил это вчера, но повторю еще раз. Мы сохранили мир в нашей памяти и теперь наблюдаем за ним. Изменится он хоть на йоту, мы это сразу уловим.
— Дави на кнопку, Эпикт! — скомандовал Григорий Смирнов.
Эпиктистес выпустил из своих механических недр аватара-полуробота, полу призрака. В один из дней 1323 года на полпути из Менде в Авиньон, что в древнем округе Лангедок, канцлер Оксфордского университета Джон Лютте-релл внезапно занемог. Его отвезли на небольшой затерянный в горах постоялый двор. Возможно, там он и умер. Во всяком случае, до Авиньона он не добрался.
— Ну как, Эпикт, сработало? — спросил Алоизий.
— Давайте взглянем на образцы, — предложил Григорий.
Все четверо — три человека и призрак Эпикт, похожий на противогаз с разговорной трубкой, — повернулись к эталону и разочарованно переглянулись.
— Все та же палка и пять насечек на ней, — вздохнул Григорий. — Наша контрольная палка. В мире ничего не изменилось.
— Искусство тоже осталось прежним, — сообщил Алои-зий. — Наскальная живопись, которой мы посвятили несколько последних лет, выглядит как и прежде. Мы рисовали медведей черной краской, буйволов — красной, а людей — синей. Когда у нас появится другая краска, мы сможем изобразить птиц. Как я надеялся, что эксперимент подарит нам новые цвета! Даже мечтал, что птицы на рисунке возникнут сами собой, у нас на глазах.