– Орсон, при всем моем уважении, я думаю, что студия больше не заинтересована в фильмах, ради которых вас сюда пригласили. "Кейн" провалился, "Эмберсоны" вряд ли будут приняты лучше, скорее еще хуже.
Уэллс как-то слишком быстро улыбнулся.
– Тот вариант "Эмберсонов", который сейчас показывают на экранах, имеет мало общего с тем, который снимал я.
– Я не видел ни того ни другого, но читал отзыв о просмотре в "Помоне". Зрители плакали от скуки над вашей трагедией и писали в своих отзывах: "Людей надо веселить".
– Я видел эти отзывы, Чарльз. Половина зрительного зала написала, что лучшего фильма они не видели в жизни. Те же, кому фильм не понравился, даже писать грамотно не умеют. Слово веселить они писали через "и". Неужели вы хотите, чтобы мнение о фильмах, выпускаемых вашей студией, определялось такими неграмотными людьми?
– Но мы не можем зарабатывать деньги на полупустых залах.
Я сновал между палубой и камбузом, уносил со стола посуду, а они все продолжали спорить. Харан была чем-то занята в салоне, Маноло пошел спать. Из всего экипажа на ногах были только я и рулевой. В темноте я сидел на корме, курил сигарету, забытая ныне привычка двадцатого века, и подслушивал. Пока что Кернер зарекомендовал себя достойным предком всех исполнительных директоров киномира, которых мне приходилось знать. И через сто лет типаж сохранился. Барбара, которой наскучили разговоры взрослых, растянулась на скамье, положив голову на колени Мэри Кернер. Мэри гладила Барбару по волосам и шептала:
– Утром, когда приплывем на Каталину, ты сможешь нырять прямо с яхты.
– Мама! – воскликнула девочка. – Неужели ты не знаешь, что здесь вода кишмя кишит акулами!
Мать с дочерью принялись спорить, может ли хорошо воспитанная молодая девушка употреблять выражение "кишмя кишит". К общему мнению они так и не пришли. Стояла ночь, поднялась луна. На мачтах, носу и корме яхты горели огни. Слышно было лишь, как хлопает на ветру флаг, как бьются о борт волны и как настойчиво уговаривает Кернера Уэллс.
– Чарльз, послушайте… у меня с собой оригинальный вариант картины, тот, что перед просмотром был отослан в Рио. Шифра! – позвал он. – Ты подготовила проектор? – Уэллс допил бренди. – По крайней мере хотя бы взгляните. Вот увидите, вы не пожалеете.
Барбара подскочила на месте:
– Пожалуйста, папа! Давай посмотрим!
Кернер не обратил на дочь никакого внимания.
– Дело не в том, хорошая или нехорошая картина. Дело в деньгах, Орсон.
– Деньги! Как узнать, принесет она денег или нет, если не попробовать? – Голос его звучал слишком громко. Миссис Кернер явно была обеспокоена. – Какой бизнес в Америке не тратит деньги на эксперименты? Иначе в будущем вас поджидают сюрпризы, можно оказаться и вообще без денег!
В проеме двери показалась голова Харан:
– Я установила проектор, Орсон.
– Послушайте, Орсон, я совсем не хочу… – начал Кернер.
– Пойдемте, Чарльз, хотя бы взгляните на то, что я снял. Обещаю, больше ни о чем просить не буду.
Они прошли в салон. Я прокрался к окну и заглянул внутрь. В одном конце салона на раскладном столе Харан установила кинопроектор, в другом конце повесила экран. На скамье стояла открытая коробка с пленкой, и первая бобина уже была установлена на проектор.
– Я устала, – призналась Мэри Кернер. – Извините, но я пойду спать.
– Мама, я хочу посмотреть фильм, – попросила Барбара.
– Думаю, тебе тоже нужно идти спать, – ответил Кернер.
– Нет, пусть посмотрит, – настаивал Уэллс. – Может, конечно, фильм немного тяжелый, но ничего предосудительного.
– Я не хочу, чтобы она смотрела тяжелые фильмы.
Уэллс сжал кулаки и сказал уже более тихим голосом:
– Жизнь тоже тяжела.
– В том-то и дело, Орсон, – промолвил Кернер, словно не замечая, что затронул опасную тему. – Идет война. Люди не хотят смотреть тяжелые фильмы. – И, подумав, вдруг прибавил: – Да и вообще вряд ли когда-либо хотят.
– Что вы сказали?
Кернер, сидевший спиной к Уэллсу, выпрямился и, обернувшись, переспросил:
– Что?
Уэллс прошел мимо Харан и резким движением снял бобину с проектора.
– Шифра, мы не будем ничего показывать. Зачем тратить время на обывателей?
Напряженную тишину прервала Барбара:
– Кто такой обыватель?
Уэллс повернулся к ней:
– Обыватель, дорогая моя девочка, близкий родственник слабоумного идиота, только немного лучше одетый. Обыватель не в состоянии отличить произведение искусства от сосиски. Тебе не повезло, потому что твой отец законченный и закоренелый обыватель.
– С меня довольно! – брызгая слюной, выкрикнул Кернер.
– С ВАС довольно? – взорвался Уэллс. – Я СЫТ ПО ГОРЛО вечными фокусами ваших презренных мошенников и лгунов, у которых только деньги на уме! Вы нарушили все свои обещания. Предатели! – Он рванулся вперед и спихнул проектор со стола. Жена и дочка Кернера отпрянули, услышав грохот, и тут же устремились прочь по трапу, ведущему в каюты. Харан, очевидно и раньше видевшая подобные сцены, спокойно стояла в стороне.
Кернер побагровел.
– Боже мой, – произнес он. – Зачем только я согласился и привез сюда свою семью? Разве можно подвергать их опасности общения с вами, вы же сумасшедший. Уверяю вас, если это будет зависеть от меня, вы больше никогда не будете работать в Голливуде.
– Негодяй! Мне не требуется вашего разрешения! Я буду работать…
Кернер ткнул пальцем в грудь Уэллсу.
– Знаете, что говорят во всех клубах города? А говорят: "Все хорошо, что покончит с Уэллсом". – Он повернулся к съежившейся секретарше: – Спокойной ночи, мисс Харан.
И вышел вслед за женой и дочерью.
Уэллс стоял на месте, как пригвожденный. Я отошел от окна и поднялся в кабину рулевого.
– Что там случилось? – спросил меня вахтенный.
– Мистер Уэллс только что столкнулся с айсбергом. Но не волнуйтесь, мы не утонем.
Rosebud, розанчик. Одинаково и по-немецки, и по-английски.
Моя мать считала себя художницей. Она была связана с Les Cent Lieux [Сто мест (фр.)], сетью публичных художественных салонов, существовавших на средства Брюсселя, а я вырос в жалкой галерее в Швабинге, в которой она выставляла свои пресловутые изыски. Помню один из ее "шедевров" – скульптурное изображение женского влагалища, в середине которого, стоило встать перед ним посетителю, появлялись различные голограммы, в том числе рот мужчины с усами над верхней губой. Рот открывался и шептал: "Rosebud".
Я понимал, что изображение взято из архива, что мужчина, который шепчет слова, не немец, но кто он именно, я не знал. И лишь когда уехал из Мюнхена, чтобы поступать в киношколу Нью-Йоркского университета, впервые увидел фильм "Гражданин Кейн".
Я собирался стать художником, воплотить мечту, которую не смогла воплотить мать; порвать со старушкой Европой и унылым двадцатым столетием. Я был сообразителен, талантлив, умел убеждать людей. Я мог обрисовать потенциальным спонсорам такие перспективы будущего сотрудничества искусства и коммерции, что они сами рвались отдать мне все свои деньги. К двадцати шести годам я снял два собственных фильма: "Бастионы одиночества" и "Слова Христа красным цветом". Второй фильм даже завоевал приз за лучший оригинальный сценарий на кинофестивале в Триесте в 2037 году. Мое имя еще мало кто знал, и в дамки я так и не вышел. Кроме избранного узкого круга, мои фильмы смотрели немногие.
Сам себе я говорил, что зрители дураки, а мир вообще катится в тартарары, настоящему искусству в нем нет места; деньги делают только те, кто поставляет публике дешевые развлечения. Потом люди стали путешествовать во времени, и для киноиндустрии это стало полным крахом. Теперь, чтобы сделать коммерческий фильм, нужно было заручиться контрактом с Элизабет Тейлор или Джоном Уэйном. Я устал от такой жизни. Когда мне исполнилось тридцать лет, я как-то взглянул на себя в зеркало, плюнул на все и устроился работать в "Метро" [Имеется в виду крупная голливудская кинокомпания "Метро-Голдвин-Майер"] агентом по выявлению и поиску талантов.