Мой личный лечащий врач вновь меня посетил, чтобы посмотреть, достаточно ли быстро я умираю. Сам я был занят, изучая образцы ткани двух других зараженных лиц, официально именовавшихся «больной X» и «больной Y». В моей камере, отрезанной от окружающего мира толстенным стеклом, оборудовали маленькую лабораторию. Конечно, в ней не было тяжелых, острых, колющих и режущих предметов, которыми я смог бы невзначай поцарапать или даже поранить наивных и беззащитных морских пехотинцев. Сам я не сомневался в том, что «больными X и Y» были Педерсен-через-Дэ и Хакон Банг. При этом они явно умирали быстрее меня.
— Полагаю, помещение, в котором я нахожусь, имеет систему автономной рециркуляции воздуха, как космический скафандр? — спросил я.
Врач не поднял головы от занимавшего все его внимание куска кожи, который он только что срезал с моей руки.
— Нет, воздух вашего помещения сообщается с нашим, но проходит сквозь радиоактивные и термические стерилизаторы, а также сквозь холодильник и сушило.
— Ну и зачем это вам? Лучше бы распотрошили фильтр и изучили его содержимое.
Врач уставился на меня с непонимающим видом.
— Возбудитель этого заболевания распространяется по воздуху, ведь так? — начал объяснять ему я. — Воздушные фильтры высасывают зараженный воздух из наших камер, так? Значит, возбудитель попадает в эти фильтры. В любом из них наверняка больше этих микроорганизмов, чем на каждом из нас! Вам надо не стерилизовать этот воздух, а изучать его!
Судя по выражению лица врача, мои слова его заинтересовали.
— А что мы найдем в этом воздухе?
В этот момент дверь распахнулась, и в помещение вошла врачиха из морской пехоты в бумажной маске на лице. Она пристально посмотрела на меня через стекло, наверное, в поисках недвусмысленных симптомов болезни, нахмурилась, ничего не заметив, и удалилась, что-то начертав в своем вездесущем блокноте.
Врач проводил ее глазами.
— Один из ваших товарищей только что умер, но сначала болезнь дошла ему до самой груди, — шепотом сообщил мне он.
Я не стал спрашивать его, кто именно скончался. Какая мне была, в сущности, разница?!
— Пропитайте фильтр водой. Воды тут, наверное, вокруг полно, — сказал я. — В этой воде останется вся пыль, находившаяся в воздухе. При этом микроорганизмы в воде не захлебнутся. Возьмите кусочек стекла и капните на него этой воды из пипетки. У вас будет препарат для изучения под микроскопом. И постарайтесь не прикончить этот микроорганизм, а то вы его никогда не найдете.
Врач закивал.
Неужели он прогулял все лабораторные работы в институте?!
У меня зачесался подбородок. Он у меня уже давно чесался, но я думал, что это нервное.
Заметив, что я чешусь, врач сказал:
— Так оно всегда и начинается. Жаль, что вы заболели…
И с этими словами он вышел.
Врача очень заинтересовала моя идея со стеклышками. Он сделал себе множество таких препаратов и прятал их от врачихи из морской пехоты, которая, наверное, командовала им и могла даже наказать его, если бы он предпринял что-либо без ее команды.
Врач изучал воздействие микроорганизмов со стеклышек на кусочки белой, явно скандинавской кожи.
На второй день и у него зачесался подбородок. К тому времени, как вы понимаете, я сам уже страдал от боли. Мне казалось, что всю нижнюю часть моего лица жгут каленым железом, и я понял, почему древние римляне — если их действительно поражало это заболевание, — хватались за любые средства для его искоренения. Разумеется, меня никто не пытался лечить даже древнеримскими методами. Моих лечащих врачей интересовало лишь то, как скоро я загнусь.
Впрочем, они начали ставить на пути заболевания «хирургические преграды». Иными словами, они срезали полоски кожи на пути распространяющегося заболевания. Так им удалось направить заболевание по длинным полосам кожи моего лица, начинавшимся на подбородке. Впоследствии они намеревались обрезать мне кожу вокруг шеи и груди, чтобы зараза не спускалась ниже головы. Хотя победить ее таким путем им вряд ли бы удалось. Краем уха я услышал, что пожиравшая кожу на голове инфекция причиняла такую боль, что зараженные предпочитали размозжить себе голову о стену. Нам бы никто не позволил такую роскошь. Мы были нужны науке живыми. Впрочем, в то время я был практически отрезан от мирового научного сообщества. С тех пор как нас развели под конвоем из камеры вертолета в одиночные камеры в трюме корабля, я не видел живых людей, кроме двух моих докторов.
Мне, практически под страхом расстрела, приказали не чесаться. Разумеется, были моменты, когда я предпочел бы почесаться и спокойно умереть, но каким-то образом мне удалось от этого удержаться. Может, я сумел сделать это благодаря непобедимой силе человеческой воли, а может, от огромной радости, которую испытал, увидев, что в один прекрасный день флотский врач вошел в помещение с куском пластыря на подбородке и стал прятать от меня глаза. Он заразился и прекрасно это знал. Я застукал его, когда он воровал скальпели и шприцы. Точнее, шприц ему так и не удалось украсть. В самый неподходящий момент появилась врачиха, и врач быстро засунул упаковку шприцев обратно на полку. Я очень радовался тому, что — хотя мне «хирургические преграды» вырезали с обезболивающим уколом, — ему самому придется резать себя по живому. Каждый день мы лепили себе на подбородок все больше и больше пластыря. Однажды утром, появившись в лаборатории, он подошел прямо к моему стеклу.