Когда четвертая была уже на тачке, мой Джейсон спросил:
— Мистер Бурн, а как же Куки?
— Ну, я так не думаю, — сказал Бурн.
Старый Бурн был по-стариковски нежен с собакой, у него ведь больше никого не было на этом свете, вот, например, он всегда называл ее «моя подружка», к примеру: «Может, прогуляемся, моя подружка?»
— Но она же в основном дворовая собака? — спросил я.
— Она почти полностью дворовая собака, — сказал он. — Но все равно мне не верится.
Тогда дядя Мэтт сказал:
— Так, Лоренс, что до меня, то я этой ночью здесь, чтобы удостовериться. Думаю, ты меня понимаешь.
— Конечно, — сказал Бурн. — Я все отлично понимаю.
И Бурн вывел Куки, и мы ее осмотрели.
На первый взгляд она выглядела хорошо, но тут мы заметили, как она смешно поежилась, и потом дрожь пробежала по всей спине, и глаза вдруг неожиданно повлажнели, и дядя Мэтт спросил:
— Лоренс, твоя Куки всегда так делает?
— Ну, э-э… — сказал Бурн.
И опять Куки всю передернуло.
— О черт, — сказал Бурн и ушел в дом.
Дядя Мэтт велел Сету и Джейсону бежать в сторону поля и свистеть, и тогда Куки погонится за ними. Так она и сделала, и дядя Мэтт побежал следом со своим ружьем, и хоть он был, ну ты знаешь, не таким уж и бегуном, пусть и через силу — все же держался он бодрячком, словно хотел убедиться, что все делается правильно.
За это я был ему очень признателен, потому что голова моя и тело уже слишком устали и больше не могли различать, что правильно, а что — нет, и я сел на крыльцо и очень скоро услышал этот хлопок.
Потом дядя Мэтт спешно вернулся с поля, сунул голову в дверь и спросил:
— Лоренс, ты не знаешь, у Куки были контакты с другими собаками, может, есть собака или собаки, с которыми она играла, которых кусала, что-то вроде того?
— Убирайся, поди прочь, — сказал Бурн.
— Лоренс, черт тебя подери, — сказал дядя Мэтт, — думаешь, мне все это нравится? Представь, что мы пережили. Думаешь, мне так весело, всем нам?
Последовало долгое молчание, после чего Бурн сказал, ладно, мол. Единственного, кого он вспомнил, — это того терьера в доме приходского священника. Иногда Куки играла с ним, когда была без поводка.
Когда мы пришли в дом священника, отец Терри сказал, что соболезнует нашей потере, и привел Мертона, и мы долго смотрели на него, и Мертон ни разу не вздрогнул, и глаза у него оставались сухими, в общем нормальными.
— Выглядит здоровым, — сказал я.
— Он и есть здоровый, — сказал отец Терри, — Вот смотрите: Мертон, на колени.
И Мертон стал тянуться и проделывать собачьи штуки, вроде как он кланяется.
— Может, и здоровый, — сказал дядя Мэтт. — А может так случиться, что он болен, просто на ранней стадии.
— Мы будем предельно бдительны, — сказал отец Терри.
— Да, хотя, — сказал дядя Мэтт, — мы ж не знаем, как это распространяется и все такое прочее, и семь раз отмерить и один раз отрезать здесь не получится, или я не прав? Даже не знаю. Честно, не знаю. Эд, а ты как думаешь?
А я не знал, что я думаю. В мыслях я просто то и дело прокручивал все снова и снова — что было сперва, что потом, как она поднялась на скамеечку для ног, чтобы вплести ту красную ленточку в волосы, выговаривая такие взрослые фразы, как «Что ж, кто же там будет?», «А будут ли там пирожные?».
— Надеюсь, вы не имеете в виду, что надо умертвить совершенно здоровую собаку, — сказал отец Терри.
Тогда дядя Мэтт извлек из кармана своей рубашки красную ленточку и сказал:
— Святой отец, вы имеете хоть малейшее представление о том, что это такое и где мы это нашли?
Но это была не настоящая ленточка, не ленточка Эмили, которую я хранил все это время в своем кармане, она была скорее розового, а не красного цвета и размером была побольше, чем настоящая ленточка, и я узнал ее — она прежде лежала в маленькой шкатулке Карен на комоде перед зеркалом.
— Нет, я не знаю, что это такое, — сказал отец Терри. — Лента для волос?
— Что до меня, то я никогда не забуду тот вечер, — сказал дядя Мэтт, — То, что мы пережили. Что до меня, то я собираюсь сделать все, чтобы никому никогда не пришлось снова вытерпеть то, что довелось вытерпеть нам тем вечером.
— Ну, в этом-то я с вами совершенно согласен, — сказал отец Терри.
— Вы и вправду не знаете, что это такое, — сказал дядя Мэтт и убрал ленточку обратно в карман. — Вы совсем, совсем не представляете себе, каково все это.
— Эд, — обратился ко мне отец Терри, — убийство совершенно здоровой собаки не имеет ничего общего с…
— Может, здоровой, а может, и нет, — сказал дядя Мэтт. — Разве Куки была укушена? Нет, не была. Заразилась ли Куки? Да, заразилась. Как Куки заразилась? Мы не знаем. И этот ваш пес общался с Куки точно так же, как Куки общалась с тем заразным животным, а именно — посредством тесного физического контакта.
Забавно было слушать дядю Мэтта. Забавно в смысле того, что он вдруг стал на удивление сознательным таким и озабоченным, ведь раньше… То есть да, конечно, он любил детей, но не так, чтобы уж очень, то есть он редко даже разговаривал с ними, а с Эмили вообще меньше всего, она ведь самая маленькая была. По большей части он просто ходил вокруг дома — тихонько так, — особенно с января, после того как потерял работу. На самом деле он избегал детей, ему немного стыдно было, будто он думал, что вот они вырастут и станут взрослыми и никогда не будут, как их безработный дядя, ходить крадучись вокруг дома, а, наоборот, станут хозяевами дома, где бродит их безработный дядя, и т. д. и т. п.
Но то, что мы ее потеряли, я считаю, заставило его впервые задуматься, как сильно он любил ее, и эта его неожиданная сила — сосредоточенность, уверенность, если хотите, — стала для меня спасением, потому что, по правде говоря, у меня все из рук валилось. Я ведь всегда любил осень, а теперь стояла поздняя осень и воздух наполнился запахом лесных костров и упавших яблок, но все в этом мире для меня было просто, знаешь ли, неживым, что ли.
Словно твой ребенок — это тот сосуд, который содержит в себе все самое хорошее. Дети смотрят на тебя снизу вверх с такой любовью, с верой в то, что ты о них заботишься. И вот однажды вечером… что меня больше всего гложет и с чем мне никак не смириться, это то, что пока ее… пока происходило то, что произошло, я был… я вроде как прокрался вниз, проверить электронную почту, видишь ли, так что пока… пока происходило то, что произошло там, на школьном дворе, в нескольких сотнях метров от меня, я сидел внизу и печатал — печатал! — ладно уж, в этом нет никакого греха, ведь откуда я мог знать, и все-таки… понимаешь, о чем это я? Если бы я просто оторвался от своего компьютера и поднялся наверх, и вышел наружу, и по какой-нибудь причине, любой причине, пересек школьный двор, то тогда, поверь мне, ни одна собака в мире, какая бы бешеная она ни была…
И жена моя чувствует то же самое и не выходит из нашей спальни с того самого дня, когда случилась трагедия.
— Итак, святой отец, вы говорите «нет»? — сказал дядя Мэтт. — Вы отказываетесь?
— Я молюсь за вас, люди, каждый день, — сказал отец Терри. — Невозможно, чтобы кто-либо еще испытал то, что выпало на вашу долю.
— Не люблю этого типа, — сказал дядя Мэтт, когда мы выштли из дома священника. — Никогда не любил и никогда не полюблю.
И я знал это. Они когда-то учились вместе в средней школе, и у них была какая-то история с одной девчонкой, вроде она свидание отменила в последнюю минуту, и все закончилось не в пользу дяди Мэтта. Наверняка они махали кулаками на футбольном поле, обзывая друг друга. Но все это было так давно, можно сказать во времена администрации Кеннеди.
— Он не будет следить за своим псом как следует, — сказал дядя Мэтт. — Поверь мне. И даже если он и заметит что-нибудь, он не сделает того, что надо. Почему? Потому что это — его собака. Его собака. А все, что его, — значит, особое, над законом.
— Не знаю, — сказал я, — честно, не знаю.