Спустя какое-то время начинаешь думать, что это место превращает тебя в привидение. Ты уже больше не живешь, ты просто реликт, пережиток прошлого. Скажешь себе это, и становится смешно. Это же чушь. Но потом вдруг уже не до смеха, и ты понимаешь, что это — правда. Зона Ноль — гиблое место. Как Камбоджа. Хиросима. Уже вовсю обсуждают, что построить на этом месте, но это же безумие. Все равно что построить «Макдоналдс» в Дахау. Кому там еда полезет в горло? Люди говорят, надо сделать это побыстрее, чтобы доказать террористам, что нас это не обломало. Но делать вид, что нас это не обломало… О чем мы говорим? Эй, еще как обломало! Надо подождать со строительством. Подождать до тех пор, пока люди не смогут находиться там и не чувствовать при этом боль оттого, что остались живы. Иначе, что бы там ни построили — все будет наполнено этим чувством. Может, это нелепо. Верить, что это место проклято. Что в нем заключено нечто ужасное и неосязаемое, и это нечто будет подниматься наверх и просачиваться в новые залы и помещения, и навлекать сверхъестественные беды и несчастья, притягивать плохую карму… что угодно. Но когда находишься посреди этого ада кромешного, невозможно не верить в это.
Бобби рассказывает все это, не глядя на Алисию, торопливо и озабоченно. Выговорившись, он осушает стакан, бросает на нее быстрый взгляд, чтобы оценить ее реакцию, и произносит:
— У меня был приятель в школе, так он подсел на кристалл мет, который высушил ему мозги. У него начались глюки. Он считал, что правительство лезет к нему в голову, потому что все поняли: он в контакте с существами, обладающими высшим разумом. Остальной бред в таком же духе. Он воспринимал весь мир вокруг себя как тайный заговор и, когда говорил мне об этом, казалось, извинялся за то, что рассказал. Он чувствовал, что с ним что-то не так, но ему необходимо было выговориться, поскольку он не мог окончательно поверить в то, что сошел с ума. Я чувствую себя точно так же. Мне будто недостает какой-то части себя.
— Понимаю, — говорит Алисия. — У меня такое же чувство. Поэтому я прихожу сюда. Чтобы постараться и выяснить, чего мне недостает… И куда мне деваться со всем этим.
Она вопросительно смотрит на него, и Бобби, выговорившись, обнаруживает, что больше не о чем говорить. Но ему хочется сказать еще хоть что-нибудь, потому что ему хочется, чтобы она с ним разговаривала, и пусть он не уверен, почему ему этого хочется, или чего еще ему может захотеться, — он так смущен тем, что признался в таких вещах, да и просто смущен, и эта неловкость неизменно присутствует при общении между мужчинами и женщинами, когда оно имеет значение… И пускай он ни в чем не уверен, ему во что бы то ни стало хочется двигаться вперед.
— С тобой все хорошо? — спрашивает она.
— Да. Конечно. В общем-то — не смертельно. По крайней мере, я так думаю.
Она, кажется, смотрит на него другими глазами.
— Зачем ты ввязался в это?
— Ты про работу? Потому что у меня есть опыт. Последние два лета я работал в федеральном агентстве по чрезвычайным обстоятельствам.
Две парочки яппи обступили музыкальный автомат, и первая выбранная ими мелодия — «Smells Like Teen Spirit» — взрывается напряженным и мучительным ритмом. Пинео начинает пританцовывать, сидя на высоком стуле у бара, тело его извивается, раскачиваясь взад-вперед, кулаки прижаты к груди — он явно передразнивает этих четверых, насмехаясь над ними. Застывший в задумчивости над своим «бурбоном» Мазурек похож на поседевшего толстого тролля, который превратился в камень.
— Вообще-то я собираюсь получить степень магистра по философии, — признается Бобби. — Подходящее образование, я только недавно оценил.
Он говорит это в шутку, но Алисия расценивает его слова совсем иначе. Глаза ее наполняются слезами. Она поворачивается к нему на стуле, прижимается коленом к его бедру и кладет руку ему на запястье.
— Я боюсь, — говорит она. — Думаешь, все дело в этом? В обычном страхе. В обычной неспособности справиться.
Он не вполне уверен, что правильно понял ее, но произносит:
— Может быть, в этом.
Она обхватывает его руками и прячет лицо ему в шею, и это так естественно, как нечто само собой разумеющееся, он даже глазом не успевает моргнуть. Рука его тянется к ее талии. Ему хочется повернуться, чтобы обнять крепче, но он боится ее спугнуть, и пока они так сидят, прижавшись, он чувствует неуверенность, смутно представляя, что делать дальше. Под ладонью бьется ее сердце, кожей он ощущает тепло ее дыхания. Сочленение ребрышек, приятный изгиб бедра, близость груди — чуть выше кончика большого пальца, все такое необычное и дышащее страстью одновременно и пугает, и притягивает его. В душу его закрадывается сомнение относительно их психического здоровья. Что это — способ лечения или просто безумие? Кто они — два очень разных человека, которые вышли на новый для них обоих уровень отношений, или эмоционально опустошенные люди, которые даже говорят о разных вещах, и по ошибке приняли легкое сексуальное влечение за момент истины? И насколько отличаются эти два состояния? Она привлекает его ближе к себе. Ее правое колено скользит между его ног, необутая ступня утыкается ему в пояс. Алисия что-то шепчет, но он не разбирает что. Наверное, слова обещания. Губы ее легко касаются его щеки, затем она отстраняется и выдавливает из себя улыбку, которую он принимает за сожаление.
— Не понимаю, — говорит она. — У меня такое чувство… — Она качает головой, будто отгоняя неподходящую мысль.
— Какое?
Она подносит руку к лицу и вертит ею, пока говорит, — небрежность этого жеста совсем не подходит ее облику.
— Мне не следовало бы говорить это первому встречному в баре, и это совсем не то, о чем ты мог подумать. Но все же… У меня такое чувство, что в твоих силах мне помочь. Сделай для меня что-нибудь.
— Разговоры помогают.
— Возможно. Не знаю. Похоже, все-таки не очень. — Она задумчиво помешивает свой напиток, затем бросает искоса взгляд. — Как сказал кто-то из философов — должно быть нечто, имеющее отношение к данному аспекту.
— Предрасположенность порождает все логические связки, даже если они расположены утверждать противное.
— Кто это сказал?
— Я… в работе, которую я писал о Горгии, отце софистики. Он утверждал, что ничто не может быть познаваемо, а если что-то и познаваемо, то оно не стоит того, чтобы быть познанным.
— Что ж, — отмечает Алисия. — Полагаю, это все объясняет.
— Этого я не знаю. За работу у меня только «четверка».
Одна из парочек начинает танцевать: мужчина, все еще не снявший пальто, покачивает локтями, изображая медленно пикирующую птицу, в то время как женщина стоит на месте и подергивает бедрами, как рыба хвостом. Даже у Пинео получалось более грациозно. Наблюдая за ними, Бобби вдруг представляет, что бар — это пещера, посетители со спутанными волосами одеты в шкуры. Свет фар за окном мелькает с той же неожиданностью, с какой вспыхивал метеор, пролетая в первобытной ночи. Песня заканчивается, парочка направляется к столику, встречаемая аплодисментами друзей. Но когда из динамиков вырывается гитарный рифф хендриксовской версии «All Along The Watchtower» Дилана, они снова начинают танцевать, и остальные пары присоединяются к ним со стаканами в руках. Женщины трясут волосами, покачивают грудями, мужчины двигают бедрами им навстречу. Неотесанные дикари под кайфом.
Обстановка бара более не устраивает Бобби. Его переполняет смятение, от которого никуда не деться. Он съеживается от шума, веселой болтовни, и вдруг его пронзает убежденность, что такая реакция ему несвойственна, — это маленький человечек, видящий все в черном свете, сидит у него между лопатками, вонзив когти ему в позвоночник, он сложил свои уродливые крылья и управляет им, как марионеткой. Когда Бобби встает, Алисия тянется к нему и сжимает его руку.
— Увидимся завтра?