У каждой соседской общины имелось место сбора — такое место, куда люди сходились обменяться новостями из мира живых. В квартале памятников для этой цели служила колоннада, в складском районе — таверна под названием «Одна-единственная», а около оранжереи, стоящей в центре тепличного хозяйства, работал «Русский чайный дом» Андрея Калатозова. Калатозов разливал чай из медного начищенного самовара и подавал фарфоровые чашки на полированных деревянных подносах. Его жена и дочь умерли несколькими неделями раньше его самого. Их погубил взрыв старой мины, обнаружившейся в семейном саду. Андрей видел в кухонное окно, как это случилось… Лопата жены ударила по какому-то куску металла, до того изъеденному ржавчиной и обросшему землей за множество десятилетий, что никто и не догадался, что это было такое… пока оно не взорвалось. Через две недели Андрей взял бритву и рассек себе горло, надеясь на встречу с родными на небесах. И эта надежда сбылась. Теперь дочь и жена улыбались посетителям, принимая у них пальто около входа. Калатозов все посматривал на них, нарезая лимон и раскладывая ломтики на блюдце… Счастливейший человек, что уж тут говорить! Чем бы на самом деле ни являлся город, для него это точно был Рай. Теперь он с утра до вечера слушал разговоры посетителей, обсуждающих свежие слухи о войне. Американцы снова поссорились с Ближним Востоком. Китай, Испания, Нидерланды, Австралия — все не ладили между собой. Бразилия вовсю разрабатывала новый мутагенный вирус, способный противостоять какой угодно вакцине… А может, не Бразилия, а Италия? Или Индонезия?.. Ходило столько слухов, что разобраться не представлялось возможным.
Время от времени в подобные центры общения забредали те, кто умер всего день-два назад. Когда они входили в таверну или чайную, оказывались на прибрежном рынке или у колоннады — кругом них тотчас собирались легионы умерших и принимались требовать новостей.
Вопросы звучали обычно одни и те же.
— Ты где жил?
— Про Центральную Америку что-нибудь слышно?..
— А правду говорят про полярные шапки или все болтовня?
— Кузена моего не встречал? Он в Аризоне жил, Льюис Зайглер его звали…
— А на Африканском побережье что происходит, не в курсе?
— Ну расскажи нам, ну расскажи хоть что-нибудь…
Киран Пател большую часть жизни — а прожила она чуть не сто лет — занималась тем, что продавала бусы туристам около одной из бомбейских гостиниц. Она говорила: последнее время ее родину посещало все меньше путешественников, но по большому счету это не имело значения, поскольку ее страна пришла в изрядный упадок. Бусы из слоновой кости, которыми она в изобилии торговала в молодости, сперва стали редким товаром, а последнее время почти вовсе исчезли. Немногочисленные уцелевшие слоны сидели по клеткам в зоопарках иных государств. На закате дней своих под видом «доподлинных бус из слоновой кости» Киран сбагривала туристам соответствующего цвета пластиковые шарики, массовое производство которых успешно наладили корейские фабрики. Но и это, собственно, имело весьма мало значения. Туристы, которых привлекал ее лоток, в жизни не распознали бы подделки.
Шестнадцатилетний Джеффри Фэллон явился из Парк-Фоллс, штат Висконсин. Он сообщил, что боевые действия еще не распространились от побережий в глубь страны, а вот зараза уже добралась — чему сам он был живым подтверждением.
— Ну, не живым… ходячим, лучше сказать, — поправлялся парнишка.
Супостатом первоначально был Пакистан. Потом — Аргентина и Турция, а дальше он начинал путаться.
— Чего вы от меня-то хотите? — пожимал он плечами. — Я, собственно, больше всего по своей девчонке скучаю…
Эту девчонку звали Трейси Типтон, и она любила брать его за мочку уха зубами, а передние зубы у нее были неровные, и когда она так делала, все его тело напрягалось и звенело подобно гитарной струне. Он думать не думал о своих ушах до того дня, когда она впервые потянулась к ним губами… Но вот теперь он был мертв — и только про них и думал. Кто бы мог предугадать, а?..
Еще был мужик, что день-деньской катался вверх-вниз на эскалаторах торгового пассажа на улице Гинза. Он никому не называл своего имени. Когда люди спрашивали его о последних прижизненных воспоминаниях, он лишь энергично кивал головой, громко хлопал в ладоши, произносил «Бум-м!» и делал жест, как будто рассыпал конфетти.
В центре города стояли громадные здания из стекла и пластика, чьи зеркальные окна отражали небо и облака. Несколько сотен кварталов — и небоскребы сменялись домами попроще: из камня, кирпича и дерева. Правда, происходила эта смена весьма постепенно, а улицы были так оживленны, что можно было отшагать подряд несколько часов и тогда лишь заметить, как изменились архитектурные стили. Вдоль тротуаров тянулись кинотеатры, спортивные залы, несчетные магазины, баскетбольные площадки и всевозможные прочие заведения. От библиотек до табачных лавочек, от прачечных до химчисток. А еще в городе имелись многие сотни храмов — правду сказать, не менее чем по сотне в каждом квартале. Пагоды, мечети, часовни и синагоги стояли, зажатые между овощными рынками и пунктами видеопроката, — лишь вздымались высоко в небо кресты, минареты и купола. На самом деле многие мертвые успели отбросить свою прежнюю религиозность, ибо убедились: реальное посмертие очень мало походило на ту блистательную будущность, что при жизни обещало им священство. Но не меньше было и тех, кто, наоборот, продолжал страстно придерживаться своей веры, а также новообращенных. Сермяжная правда состояла в следующем: никто доподлинно не знал, что его ожидало по окончании пребывания в городе. А из того факта, что после смерти ты покамест не встретился со своим Богом, отнюдь не следовало, что этого однажды не произойдет…
Именно такой философии придерживался Хосе Тамайо, раз в неделю работавший добровольным сторожем церкви Святого Сердца. По воскресеньям он ждал у западной двери, пока не закончится вечерняя служба, а когда прихожане растворялись в лабиринтах городских улиц — мыл пол, протирал алтарь и скамейки, пылесосил подушечки для причастия. Покончив с этим, он выходил наружу и осторожно преодолевал спуск из семнадцати ступенек — туда, где стоял слепой и разглагольствовал о своем путешествии через пустыню, — и шел к себе домой через улицу. Хосе когда-то повредил колено во время футбольного матча, и теперь, стоило ему как следует вытянуть ногу, в суставе взрывалась крохотная звездочка боли. Последствия травмы никуда не делись даже после перехода, и Хосе воздерживался от долгах и далеких прогулок. Собственно, поэтому он и подрабатывал в церкви Святого Сердца: она была попросту ближайшей. В юности он был методистом и принадлежал к единственной некатолической религиозной организации, существовавшей в городке Хуан-Тула. Теперь он часто вспоминал о том, как они с одноклассниками по воскресной школе проникли в церковную кладовку и стибрили упаковку из шести баночек шипучки. Тут как раз явился учитель, и они поспешно прикрыли дверь, и только узенький лучик света проникал в щель, выхватывая из темноты ручку тележки, нагруженной складными стульями. Плотно упакованных стульчиков было много — может, сорок, а то и все пятьдесят. Хосе явственно помнил, как смотрел на эту тележку, вслушиваясь в учительские шаги, а пузырьки газировки лопались у него на языке и щекотали небо…
Мертвых часто удивляли подобные воспоминания. Они могли месяцами не вспоминать о домах и дворах, где довелось вырасти, о былых взлетах к славе и падениях в бездны стыда, о работе, повседневной жизни и увлечениях — обо всем, что заполняло и постепенно поглотило их жизни, — и вот поди ж ты, какой-нибудь мимолетный, незначительный эпизод прожитого являлся на ум по тысяче раз за день.