И что вы думаете? Перед войной только здесь, в деревне, было две больших сувенирных лавки, мой ресторан с поваром из Европы, барк с алыми парусами, который мы сдавали под брачные торжества и вечеринки, и он курсировал по морю под музыку джаз-банда из самого Нью-Орлеана — может, не лучшего джаз-банда из тамошних, но и не худшего. Мы поставляли сувениры в Лисс. Мы значились одной из важнейших достопримечательностей в списках всех турбюро. Сюда даже одно время ходил автобус из города. Я поставил на ноги сына и дал ему солидную сумму на обзаведение своим делом — и он ею хорошо распорядился.
И все это время я думал — за что же ей такое счастье? Мы тут ее не очень-то любили, надо сказать, — так что вопрос этот изрядно меня занимал. Я думал так ровно до того момента, как однажды меня не осенило, что она тут ни при чем. Потому что счастье предназначалось не ей.
Мы были самой обычной бедной рыбацкой деревушкой, у нас были весельные лодки, самодельные сети, мы ввек бы не выбрались из бедности, не пошли нам судьба Ассоль. Понимаете? Это была наша награда. Сейчас у всех наших хорошие моторные катера. Есть два больших дизельных катера, на них мы возим улов в Лисс. Мы учредили тут рыболовецкий кооператив, «Живое серебро Каперны», вон его контора рядом с моим трактиром. Туристы к нам пока не ездят, но мы сейчас столько зарабатываем ловом, что нам хватает и еще остается, и это в нынешние-то тяжелые времена. Кооператив уже накопил такой капитал, что мы подумываем построить тут засольный цех, для деликатесной засолки и маринования, на это есть спрос. Восстановим автобусное сообщение, чтобы рабочие ездили из города. Вы зайдите в любой дом — везде холодильники, радиолы, патефоны, не хуже, чем в городе! А будем строить цех — проведем водопровод и сделаем котельную. И заметьте, люди не пьянствуют. Я открываю трактир по пятницам и субботам — люди заходят пропустить кружечку и идут спать. Никаких драк, полицию последний раз вызывали до войны. Так что чудо предназначалось нам. И мы его не прозевали.
Он с хрустом отпер дверь трактира. Изнутри солоно потянуло лодочной смолой (стены для колорита были обшиты бортами старых лодок) и остывшим табачным дымом.
— Не хотите глинтвейну для сугрева? Я угощаю, вы — первая гостья после войны.
Хин запалил керогаз, пристроенный прямо за стойкой.
— Не откажусь… — Она выглядела растерянной.
— Мы ведь, как я уже говорил, не слишком любили Ассоль. Видите ли, в деревне люди живут, как большое семейство. Они ссорятся, мирятся, годами враждуют — но они семья. И вот представьте, что в семье кто-то ведет себя как подкидыш. Это пошло еще с Лонгрена. Мы тут испокон веку рыбачили, а он подался в моряки. Жену, Мери, мать Ассоль, он привез из города — а по нему, надо сказать, многие сохли, хотя он этого не замечал. С этой Мери тоже темное дело. Между ними была изрядная разница в возрасте, лет десять, — и выглядело все так, словно Мери чем-то крепко ему обязана. Об этом никогда не говорилось, но казалось, что он спас ее из какой-то передряги. Надеюсь, вас это не оскорбит, но я иногда думаю — не была ли она уличной девчонкой, знаете, из тех, что попали на улицу не по своей вине? Но она жила в нашей деревне, никому зла не делала — и ни у кого не было повода относиться к ней скверно. Единственное что, она совершенно не умела обращаться с деньгами, и к тому времени, как Лонгрену возвращаться из рейса, была в долгах как в шелках. Удивительно, как ей это удавалось, ведь зарабатывал-то он больше нашего… собственно, из-за этого она и попала в беду. У моего покойного отца, старшего Меннерса, была своя гордость. Он не мок в море, не пил, как другие, и — пусть это грех — полагал себя лучше других. Такой у него был норов. И вот Мери пришла к нему занять денег, а он решил покуражиться, как говорят. Намекнул ей, что готов принять долг натурой. Ну… Вы понимаете. Это была шутка. Он так с каждой бабой шутил, но все знали, что, если б он загулял, моя покойная матушка сжила бы его со свету попреками. И он знал это первый. Он бы дал ей денег. Но он решил показать норов. Она убежала, пошла в город заложить кольцо, по дороге простыла, слегла и сгорела… Вы скажете, тут впору не любить моего папашу? Его тоже не особо жаловали, но — он был свой. Потом вернулся Лонгрен, и одна тетка, которая ухаживала за Мери и за Ассоль, рассказала ему всю эту историю. Но она повернула ее по-своему. Она сказала, чего потребовал мой отец, — но не пояснила, что это была шутка. И Лонгрен затаил зло на моего отца. Что естественно, ведь ему не сказали всей правды. Знай он моего папашу получше и его шуточки — ну, наверное, он здорово намял бы ему бока, может, и кости переломал бы, но папаша был бы жив. Но он то в плавание ходил, то жил на отшибе, в трактире его не видать, жена у него была неместная — откуда же ему знать, как шутит мой папаша! В общем, однажды вышло так, что мой отец попал в беду у Лонгрена на глазах: его в шторм отнесло в лодке от мола, это была верная смерть. Он умолял бросить ему канат — а Лонгрен не бросил. Стоял, молчал, а потом крикнул, что, мол, Мери тоже просила… Представляете, что должен был подумать мой отец, ведь он-то знал, что шутил! Пусть глупо, но шутил… В общем, его мотало по морю сутки и вымотало из него всю душу. Мы с матушкой остались вдвоем. Я встал за стойку с четырнадцати лет. Вышибал вон пьянущих мужиков — иначе они бы разнесли мне трактир и я пошел бы по миру, я же не рыбак! Конечно, я мог справиться с сетями и лодкой, но много бы я не наловил!
Он снял с керогаза луженый ковш с дымящимся глинтвейном, разлил в два высоких стакана, применяемых обычно для тодди, и на подносике доставил к столу.
— И вот, собственно говоря, с тех пор наши терпеть не могли ни Лонгрена, ни Ассоль. Вы спросите, почему мы не подали в суд? А кому это было бы надо? Только одни расходы, с Лонгрена ни гроша не получишь, да и потом, у нас не принято выносить сор за порог. Мы считаем, пусть Бог судит. Хватит и того, что ему никто не подавал руки. Девчонку, конечно, было жалко, ей проходу не давали, дразнили. Сейчас-то я прекрасно понимаю, что она была в этом не виновата. Но — взрослые болтают, дети слушают, а потом дразнятся. А так-то она была ни при чем, да и не хуже других — помогала отцу делать игрушки, по дому справлялась… Не хуже других, хотя и другая. Отчасти это мы сделали ее необычной. Я потом порасспросил хорошенько всех, кто еще помнил об этих событиях, — мы сошлись на том, что она была девушка как девушка. И не брезгуй мы ею — выросла бы такая же рыбачка, как все остальные. Ну, может, не такая болтливая, так это скорее достоинство.
— И вы не узнавали, что сталось с ней?
— Нет. Сперва и не хотелось, потом не было времени, мы вертелись как проклятые, а потом, когда уже были деньги, положим, заплатить частному сыщику, — я не решился. Нашим товаром была мечта о чуде и счастье. Если бы вдруг стало известно, что она несчастна, что ее бросили, мы тут оказались бы на мели. И похоже, не один я так думал, потому что за все годы я не слышал, чтобы кто-то пытался выяснить ее судьбу. Правда, капитан был из Европы, а это, знаете ли, далековато для частных расследований и дорого станет.
— Но вы сами думаете — она несчастна?
— Я, признаться, не верю, что девушка может быть счастлива с мужчиной, который способен швырнуть кучу денег на алые паруса — единственно для того, чтобы показаться ей героем. Если бы он ездил в нашу деревню, гулял с ней, дрался бы за ее честь с нашими — тогда бы я поверил. А так… Дай ей, конечно, Бог.
Он глотнул глинтвейна, обвел глазами полутемный трактир, чей искусно закопченный вид был плодом трудов декоратора городского театра, и щелкнул выключателем: на боковой стене одновременно сверкнули краски.
— Вот тут, собственно, портреты, о которых я вам говорил. С ними тоже связана история, так что, если я еще не надоел вам разговорами…