А вот и она, читает Теннисона.
Королева подставляет руки ветру, чтобы затрепетали широкие рукава, и представляет себя прекрасной Элейн,[64] плывущей вниз по реке к Камелоту. Нелегко быть лилейной девой — с таким-то животом.
О своем животе она старается не вспоминать, не прикасаться к нему, делает вид, будто его не существует. Уж конечно, у лилейной девы Элейн никакого живота не было, думает она, забывая, что Галахад как-то ведь родился. (А может, он тоже вышел из озера?) Ее собственный живот представляется ей пещерой, во мраке которой растет что-то отдельное от нее самой, чуждое и враждебное.
Всего двенадцать месяцев назад (вообще-то четырнадцать, но с цифрами у нее плохо) она была принцессой Елизаветой Гибернийской, носила розовый атлас, сплетничала с подружками про учителя верховой езды, танцевала с братьями в развалинах Вестминстерского собора, объедалась тортом на свой семнадцатый день рождения. А теперь она стала пещерой, и внутри нее растет что-то противное, не имеющее к ней, лилейной деве Астолата, никакого отношения, но ей не хочется об этом думать, и она гонит эту мысль на задворки памяти, туда, где живут слизняки, лягушки и прочие противные твари.
Она тянется за розой, громадной «Славой Дижона», но та в порыве раздражения втыкает шипы ей в палец. Королева вскрикивает, сует палец в рот и, как обиженный ребенок, плюхается на землю. Край ее воздушного платья собирает грязь на берегу ручья.
3. Волшебник
Вольфганг Маг вставляет в петлицу сорванную утром розу и смотрит на себя в зеркало. При виде пугала в линялом шерстяном костюме, с поникшими седыми усами он хмурится, в точности как нахмурился бы его учитель, герр доктор Амброзиус. Жалкий вид для придворного волшебника.
— Gott in Himmel,[65] — бормочет Вольфганг Маг по детской привычке, которую хранит больше как память о родине, ведь он атеист, хотя и не убежденный. Он знает, что Бог тут ни при чем, а виноват король, который платит так мало. Платили бы ему, скажем, на шиллинг больше в неделю. Хотя что толку, он и это отсылал бы чахоточной сестре, умирающей на водах в Берне. Ее лицо, бескровное и бледное, преследует его неотступно, словно призрак, и Вольфгангу стоит немалого труда изгнать его сейчас из памяти.
Он берет в руки томик стихов Гете, заботливо перевязанный розовой ленточкой, и вздыхает. Ну и подарок принцессе на крестины!
В часовню он входит робко, потупившись. Там людно и шумно, придворные обмениваются последними сплетнями. Когда он идет по проходу, какая-то герцогиня задевает его своим шелковым шлейфом, а виконтесса тычет эгретом в глаз. Шпага благоухающего водой «Наполеон» маркиза запутывается у него в ногах, и он едва не падает в объятия баронессы, которая мерит его взглядом через лорнет. Бочком он выбирается из давки и отступает в угол часовни, где прячется весь остаток вечера.
Крестины начались, думает он, из угла ему слышно, как архиепископ бубнит что-то на плохой латыни, но не видно ничего, кроме чучел птиц на дамских шляпах да блестящих от макассарового масла мужских голов. Да, архиепископу не мешало бы поучиться у герра доктора Амброзиуса! И Вольфганг, как это с ним часто бывает, переносится мыслями в берлинский дом, в лабораторию, где крепко пахнет мылом, потрескивают угли в жаровнях, пыхтят перегонные кубы, а среди книг в траченных молью переплетах дремлет чучело василиска. Он вспоминает свою постель на чердаке и сестру, которая служила горничной в доме герра доктора, чтобы он мог учиться на волшебника. Ее лицо, бледнее простыней на водах в Берне, снова встает у него перед глазами, и он опять думает, как дорого обходятся лекарства.
Кажется, он что-то пропустил? Толпа подалась вперед, несут подарки: конь-качалка под красным кожаным седлом, серебряный бокал, чепчик, вышитый монахинями Ионы. Свой томик Гете он прячет за спину.
Внезапно он видит знакомое лицо. Как-то раз она пришла к нему в сад, села рядом и стала расспрашивать о сестре. Да, вспоминает он, незадолго до этого у нее умер брат, и, когда он заговорил о своем одиночестве, в ее глазах встали слезы. Даже он, человек далекий от придворных интриг, знал, что эта женщина была любовницей короля.
Она исчезает за надушенным маркизом и появляется снова, совсем рядом с алтарем, где королева, неловко прижимая белоснежный сверток к груди, принимает подарки принцессе. Король тоже заметил ее, и золотая борода не смогла скрыть недовольной гримасы. Вольфганг Маг, который ничего не знает о нынешних отношениях короля с бывшей любовницей, недоумевает, почему тот сердится.
Она поднимает руку, совсем как архиепископ. Что это за аромат, такой таинственный и сладкий, от которого мгновенно проясняется в голове и хочется чихнуть? Он бессознательно принюхивается: фиалковый корень, чернильный орешек, розовый лепесток, помет летучей мыши с легкой примесью уксуса.
Разговоры стихают, умолкают даже деревенщины-баронеты у дальней стены часовни.
Она произносит:
— Вот мой подарок принцессе. В семнадцатый день рождения она уколет веретеном палец и умрет.
Надо ли говорить, что за переполох тут поднялся! Встревоженный и несчастный, Вольфганг Маг наблюдает за происходящим из своего угла, покусывая ус. Какие крупные слезы стояли у нее в глазах тогда, в саду. В суматохе ему наступают на ногу.
И тут неожиданно его зовут.
— Где этот чертов волшебник?! — Затянутые в перчатки руки выталкивают его на середину часовни.
Он оказывается прямо перед королем, чье багровое от гнева лицо утратило всякую привлекательность. Королева лежит в обмороке, ей подносят флакон с нюхательными солями. Архиепископ держит принцессу, как куль с овсом, который откуда ни возьмись свалился ему прямо в руки.
— Что это такое, Маг, колдовство или глупый розыгрыш?
Вольфганг нервно потирает ладони. Он перестал заикаться еще в детстве, но тут вдруг запинается:
— Д-да, ваше величество. Колдовство.
Дурманящее, таинственное, самое что ни на есть настоящее колдовство. Такое ни с чем не перепутаешь.
— Так уничтожь его. Расколдуй обратно. Делай, черт тебя подери, что хочешь, но чтобы все стало как прежде!
Вольфганг Маг уже знает, что ничего тут не поделаешь, но, рассеянно кусая в присутствии короля ус, отвечает:
— К-конечно, ваше величество.
4. Король
А как вы бы поступили, если бы не Яков Четвертый Британский, а вы сами мерили теперь шагами зал совета на глазах у своих придворных: графа Эдинбурга, чьи владения обширнее ваших собственных и включают сотни и сотни акров девственного леса, который французский император хоть сейчас купит на корню, ведь ему нужно заново отстроить флот после неудачной индийской кампании; графа Йорка, чья родословная восходит к Тюдорам, пусть и по женской линии; и архиепископа, который совсем недавно порицал грех супружеской неверности с кафедры собора в Абердине? У вас над головой — стяг с британской розой о двенадцати лепестках, лишнее напоминание о бывшей пассии, по чьей милости вы вот-вот лишитесь престола. Редеющие волосы Эдинбурга, двойной подбородок Йорка, золотая строчка, маскирующая расставленные швы архиепископского облачения предупреждают вас, такого молодого, чья борода пылает на солнце, точно клубок золотой пряжи, — подагра не за горами.
Вся экономика Британии стоит на торговле шерстью, а пряжа ценится вдвое дороже сырья. Налог на продажу шерсти — главный источник ваших доходов. Королева, которую вы даже в мыслях не называете Елизаветой, молода. Вы подсчитываете: через три месяца она оправится от родов, еще через девять — родит другого ребенка. Осенью у вас будет наследник.
— Ну, так что же? — Эдинбург откидывается в кресле, и вас охватывает непреодолимое желание свернуть его морщинистую шею.
Вы отвечаете:
— Не вижу необходимости уничтожать тысячи прялок из-за каприза одной сумасшедшей. — Мадлен, лицо припухло со сна, на шее красные точки в ряд — отпечаток жемчужного ожерелья, подаренного вами накануне, — темная прядка щекочет вам ухо. Умна, что и говорить, иначе не выбрала бы прялку. — Я уверен, Вольфганг Маг найдет средство, — добавляете вы, ни секунды не сомневаясь, что он мошенник. — Господа, неужели вы никогда не читали волшебных сказок, в них ведь говорится, что лучшее средство против колдовства — другое колдовство. Простым изменением условий существования заклятие не разрушить.