На рубке, не сводя глаз с Харрингтона, Захария засыпал порох на полку своего пистолета. Вот он поднял оружие и сжал двумя руками, приготовившись стрелять.
— Ты только посмотри! — вскричал Эмори. — Джива, ты это снимаешь? Они стоят друг против друга, словно дуэлянты!
Эмори подумал, что, если бы сейчас снималось кино, режиссер бы заснял единоборство Харрингтона и Захарии по крайней мере с трех ракурсов: один дальний общий план, чтобы показать их лицом друг к другу, а также крупным планом обоих. Но как быть, если снимаешь настоящий бой, когда невозможно делать дубли и устанавливать камеры в нескольких местах? Эмори обернулся посмотреть на экраны Дживы.
Ее руки мелькали. Перестрелку она снимала общим планом с верхнего ракурса и выводила картинку на втором экране в верхнем ряду.
Руки Захарии повисли плетьми. Осела крохотная фигура на экране. Находящийся на настоящем корабле человек схватился обеими руками за живот.
«Капитан работоргового судна был смертельно ранен, — писал Харрингтон. — Выход капитана из mêlée [62]вскоре разрешил исход боя в нашу пользу». В рапорте ни слова не было сказано о том, что выстрел самого Харрингтона стал решающим.
— И это все? — вскрикнул Эмори. — Только общий план?
Дважды он окинул взглядом экраны, пытаясь увидеть крупный план. Но оказалось, что половина экранов сфокусирована на рабах.
Джива ткнула пальцем в экран номер три. Эмори взглянул на происходящее и увидел африканку, которую оттолкнул Харрингтон: она напряглась, словно ее скрутил приступ лихорадки. Последовал крупный план, камера мельком зафиксировала стеклянный взгляд, и голова женщины свалилась на грудь.
Джива отодвинула камеру, так что теперь на экране стало видно тело, растянувшееся на палубе. Вся одежда женщины состояла из кусочка синей ткани, обернутой вокруг бедер. Была отчетливо видна огромная рана прямо над левой грудью.
— Отлично, сэр! Вы попали ему в живот!
Бобби Докинс подскочил к Харрингтону и встал справа. Правой рукой он потрясал саблей, а левой — размахивал пистолетом.
К Докинсу присоединились остальные. Никто не вставал между Харрингтоном и его врагом, но все желали показать, что готовы идти вперед за своим капитаном.
— Только что вы упустили самое волнующее событие боя — нам никогда не узнать о деталях из рукописи!
— Во время монтажа я сделаю крупный план, — пробормотала Джива. — Я профи, Эмори. Позвольте мне спокойно выполнять работу.
— Но зачем вам понадобилось столько камер фокусировать на рабах? Разве нельзя было бы их тоже увеличить при монтаже?
Четверо моряков стояли подле Харрингтона. Еще трое — на пару шагов позади. Трое держали мушкеты на изготовку.
— Не стрелять! — рявкнул Харрингтон. — Держите противника на прицеле, но не стреляйте.
В своем голосе он ощутил нервозность. Так дело не пойдет. Нужен голос, который перекрывает вой ветра, сказал себе капитан. Представь себе, что надо сказать так, чтобы услышал Дейви Кларк в «вороньем гнезде».
И капитан, вскинув саблю над головой, прогремел:
— Ваш капитан ранен! Сдавайтесь! Бросайте оружие! Бросайте оружие, или я прикажу моим людям стрелять в вас!
— Вот так вы, Джива, отрабатываете грант — создаете очередную слезливую эпопею о несчастных страждущих жертвах!
Джон Харрингтон знал, что об этом моменте он будет говорить всю оставшуюся жизнь. И был рад, что голос его прозвучал так, как подобает голосу настоящего капитана. Это был голос человека, который полностью контролирует ситуацию и уверен, что каждый, внимающий ему, подчинится. Теперь предстояло узнать, подчинятся ли ему на самом деле.
Зажав руками рану на животе, капитан Захария тяжело сполз по переборке рубки на палубу. Рядом с раненым капитаном стояли двое его матросов. Заслышав голос Харрингтона, они повернулись. Их взгляды остановились на мушкетах, нацеленных им в грудь.
Захария поднял голову. Он что–то пробормотал, но Харрингтон не расслышал. Один из работорговцев тут же упал на колено. И положил пистолет на палубу.
— Капитан приказывает сдаться! — крикнул матрос. — Он говорит, пора с этим покончить.
Харрингтон опустил саблю и двинулся вперед.
— Благодарю вас, капитан Захария. Вы избавили нас от напрасного кровопролития.
— Этот мой проект, Эмори! Я контролирую съемку и конечный продукт! Подумайте, как вы будете выглядеть, если мне придется отказаться от проекта из–за того, что вы пытались меня запугать?
— Не пытаюсь я вас запугивать. В данной ситуации властью наделены вы. И не надо наговаривать. Я сам заснял поединок двух капитанов. Каждый, кто увидит обе записи, поймет, что вы пренебрегли главным событием боя, сосредоточившись на второстепенном.
— А вам не кажется, что ниггеры тоже достойны чуточки внимания, а? Думаете, им очень нравится находиться между двух огней? Каково им меж двух стай жадных берсерков?
Докинс собирал оружие врага. Пятеро других моряков с «Воробья» держали работорговцев на прицеле. Харрингтон распорядился, чтобы его люди стояли в шести шагах от потенциальных мишеней: достаточно близко, чтобы не промазать, и достаточно далеко, чтобы пресечь в пленниках желание броситься на противника.
В инструкции было сказано, что пленных следует перевезти на борт «Воробья». Сколько же пленников можно посадить в шлюпку и сколько человек отрядить на их охрану? Конечно, можно надеть на них кандалы. Но это, вероятно, будет перебор.
Харрингтон обратился к Терри:
— Мистер Терри, не спускайте с них глаз. Думаю, настало время спуститься в трюм.
Вокруг пространственно–временного пузыря внезапно сделалось черным–черно — более вязкой и беспросветной тьмы Эмори не видывал никогда в жизни. Было известно, что такое может случиться — их даже к этому готовили во время тренировок перед перемещением в пространстве–времени, — но действительность оказалась воистину леденящей душу. Снаружи пузыря ровным счетом не было ничего. Ничегошеньки.
Но вот мир вернулся на прежнее место. Разинув от изумления рот, на них глазел раб–африканец. Трясущейся правой рукой он указал на пузырь, и пожилой его товарищ взглянул в их направлении.
Харрингтон знал, что в трюме будет вонять. Каждому, кто служил в западноафриканской эскадре, это было известно. Он почувствовал скверный запах еще тогда, когда их шлюпка подо. шла к борту работоргового судна, но тогда ему было не до этого. Теперь же его желудок был готов вывернуться наизнанку, стоило капитану ступить на трап, ведущий в трюм.
Теоретически там должна была поддерживаться чистота, чтобы «товар» не испортился. На практике же ничто не могло заглушить зловоние сотен тел, словно тюки с хлопком, втиснутых на стеллажи.
Гвалт был не лучше запаха. Создавалось впечатление, что каждый запертый в трюме невольник или кричал, или, по крайней мере, что–то бормотал. Их взяли в плен или приобрели у местных вождей как узников межплеменных войн и до продажи работорговцам содержали в больших лагерях. Если полсотни из них говорили на одном языке — это было уже чудо.
У основания трапа капитан Харрингтон помедлил, глядя на лоскуток голубого неба, видневшегося в люк. Но он командовал британским военным кораблем. Манкировать обязанностями он права не имел.
Харрингтон снял лампу, висевшую рядом с лестницей, и вгляделся в назойливо шумящую темноту, из которой на него таращились блестящие белки глаз. Глядя на пленников, он понял, что капитан Захария применил стандартный принцип перевозки рабов. Каждый невольник размещался между ног лежавшего позади него раба.
Как он и предполагал, невольники располагались на трех полках. Большую часть путешествия они проводили, уставившись в потолок, нависавший над самой головой. Проход в середине трюма был едва ли шире плеч капитана.
— У нас неполадки. Мы столкнулись с нестабильностью пространства–времени, — прозвучал голос Хала. — Настоятельно рекомендую аварийное прекращение работы.
— Мы должны остаться, — сказал Эмори. — Мы еще не дождались освобождения рабов.