Я представляюсь. Женщина оглядывает меня с недоверием, точно так же, как солдаты на въезде. Я протягиваю ей пластиковое удостоверение личности, мы пользуемся такими в местах, где лишены возможности входить в Сеть.
Она смотрит на карточку, переворачивает ее, видит голографическое изображение женщины, которая играет меня на экране, и подпись.
— Они предупредили меня, — говорит женщина, и я не спрашиваю, кто такие «они». Это те, кто организовал нашу встречу через десяток посредников, те, кто вероятно сейчас думает, что использует меня для своих гнусных целей. — Они предупредили меня, что вы будете не такой, как я ожидаю.
По телу у меня пробегают мурашки. Несмотря на то что я максимально законспирирована, чтобы «плохие парни», как их называет наш президент, не узнали, кто я, кто–то все–таки знает. Может быть, знают многие. Может быть, эти многие связаны с «плохими парнями».
Мы преодолеваем процедуру знакомства, она и я. Я сажусь напротив нее, ускользая из поля зрения пустых глаз ее сына. Она предлагает мне чай, я принимаю чашку, но пить не собираюсь. Чашка маленькая и изящная, с позолотой. Женщина еще не обменяла ее на еду.
Потом она медленно протягивает мне пластину. Я прикасаюсь к ней, и появляется изображение и звук. Улыбающийся мужчина в деловом костюме западного образца, голова непокрыта, волосы модно подстрижены, так же как у женщины. Он держит за руку девочку лет пяти, она копия своей матери. Девочка смеется тем беззаботным детским смехом, от которого некоторые люди не избавляются даже с возрастом. Эти звуки наполняют палатку, и мальчик, сидящий напротив меня, вздрагивает.
— Это ее изображение? — спрашиваю я.
— Их, — говорит женщина. — Он тоже умер.
Я произношу то, что положено в таких случаях, чтобы узнать суть дела. Подобных инцидентов так много, что иногда детали происшествия ни для кого не существенны, за исключением людей, которых они непосредственно затрагивают. Он припарковал машину на стоянке у кафе в Каире, сказал жене, что отвезет дочку в специализированную школу, где дети бизнесменов, ведущих дела с Западом, изучают английский язык. Однако при подъезде к школе дорога оказалась перекрыта.
Он открыл дверцу, и машина взорвалась. Погибли он, его дочь и трое случайных прохожих на тротуаре. Если бы они доехали до школы, как собирались, погибло бы пятьдесят детей.
— Она такая красивая, — говорю я.
Даже сейчас с трудом верится, что этот ребенок мог нести внутри себя бомбу. Трудно поверить, что она существовала только для того, чтобы убивать других. В заданном месте, в определенное время.
Я дала себе обещание, что не стану задавать стандартный вопрос: Как вы могли это сделать? Как вы могли это сделать со своим ребенком?
Вместо этого я спрашиваю:
— Вы знали?..
— Никто из нас не знал. — Женщина смотрит на меня в упор.
Вызывающий, полный ярости взгляд. Сотни раз она отвечала на этот вопрос, и ответ всегда был один и тот же. Подобно множеству уцелевших, она не может поверить, что ее муж обрек на смерть собственное дитя.
Но я поклялась, что выясню подлинную историю, историю, которую еще никто никому не рассказывал. Я хочу узнать, что представляет собой та часть общества, где дети — марионетки, орудия, а не живые существа, достойные любви. Я хочу узнать, как эти люди могут настолько верить в общее дело — любое дело, — чтобы отдавать за него не только свои жизни, но и жизни своих детей.
Поэтому я должна первоначально принимать ее слова за чистую монету. Возможно, потом я буду оспаривать сказанное ею, но сейчас я хочу посмотреть, куда все это заведет.
— Если ни вы, ни ваш муж не знали… — начала я.
— Мой сын тоже не знал! — Это сказано было с такой же злобой. Пожалуй, даже еще злее.
Она кладет руку на голову сына. Мальчик закрывает глаза, но больше не проявляет никаких чувств.
— Если никто из вас не знал, — говорю я, стараясь, чтобы в моем голосе не проскользнули недоверчивые нотки, — тогда как же это произошло?
— Так, как и всегда, — отрывисто говорит женщина. — Они внедрили ей эти чипы в больнице. В тот день, когда она родилась.
Странная это работа. Такая, что не кончается, когда заканчивается день. Она становится частью тебя, и ты становишься ее частью. Вот почему ты и твои коллеги считают, что это призвание, и приравнивают свою деятельность к служению вере и другим профессиям, оперирующим этикой и моралью.
Ты сидишь напротив убийц и спрашиваешь, что заставило их решиться на убийство, — так, словно это правомерный вопрос. Вопрос, который вообще можно задавать. Ты смотришь на киллеров, виновных в смерти многих, и спрашиваешь, какова ваша идеология, что делает ваши методы привлекательными в глазах других людей, — так, словно тебя интересует их ответ.
Ты думаешь: нам надо знать, — будто это знание хоть как–то поможет решить проблему. Тебе кажется, ты совершаешь правильный поступок, когда соглашаешься на эксклюзивную встречу с кем–нибудь из этих харизматических вождей — с новым Владом Третьим, [65]новыми Гитлером или Усамой бен Ладеном — и берешь у них интервью, как у нормальных уважаемых людей. Вместо того, чтобы отобрать у охранника пистолет старого образца и пристрелить этого харизматического мерзавца к чертям собачьим.
Позднее ты ведешь дискуссии о морали, словно это имеет хоть какое–то значение.
Ты говоришь: твоя работа не позволяет тебе судить этих людей.
Ты говоришь: репортеры не могли бы брать интервью, если бы проявляли крайнюю нетерпимость.
И ты не говоришь: у меня не хватило мужества умереть за свои убеждения.
И в этом суть дела. Потому что за всеми этими разговорами о морали, работе и призвании прячется простая истина.
Ты можешь наблюдать. Можешь все видеть.
И ты не можешь сочувствовать.
Потому что если ты дашь волю чувствам, то поймешь, что твое призвание есть просто работа — зарабатывание денег грязным, часто просто отвратительным способом, и осознаешь, что в твоем прошлом имеется множество эпизодов, когда надо было не болтать, а действовать. Когда ты могла спасти одну, или десять, или даже сотню человеческих жизней, но ты сделала другой выбор.
Ты ничего не сделала — только трепала языком «ради всеобщего блага».
7:15. СЕТЕВОЕ СООБЩЕНИЕ МАРТЫ ТРУМАНТЕ.
СМЕРТНИКИ. ЧАСТЬ 3
В любом расследовании большую роль играет везение. Следствие, проведенное в Париже, не стало исключением.
Три месяца прокопавшись в руинах Лувра, специалисты все–таки обнаружили чип. Заложенная в нем информация не сильно пострадала. Выяснилось, что подобная технология была создана пять лет назад, и это потрясло следователей больше, чем что–либо другое.
Следователей, но не генерала Педерсен.
«В тот день я смотрела программы новостей, — говорит она. — Не знаю почему. Обычно я этого не делаю. Как правило, я лишь бегло проглядываю всю эту информационную жвачку. Но в тот день я посмотрела новости внимательно, и они меня потрясли. Я увидела эпизод с бомбой в музее. Я увидела мальчика, его смех, как он подпрыгивает на месте, его возбужденную улыбку. Мне показалось, что он ждал этого дня, когда… да, на самом деле он ждал смерти».
Сначала другие эксперты в области охранных систем не прислушались к словам Педерсен. В мире, где подрывники–смертники стали привычным делом, ребенок, напичканный взрывчаткой, в какой–то степени — нормальное явление, но никто не мог поверить, что в его тело еще несколько лет назад была вживлена микросхема с мощной взрывчаткой, способной разрушить целое здание.
Невозможно было поверить, что люди могут строить столь далеко идущие планы и быть такими жестокими.
65