Некоторые присутствующие мужчины были демобилизованы из небоевых армейских частей. Некоторые не годились для военной службы в силу очевидных причин — нервного подергивания мышц лица, плохого зрения или хромоты. Другие еще носили военную форму. Николас ушел из армии месяц спустя после Дюнкерка, откуда он выбрался с ранением большого пальца руки. Демобилизация последовала в результате незначительного нервного расстройства, которое случилось с ним в тот месяц, после Дюнкерка.
Николас держался явно отстраненно от собравшихся вместе поэтов, но, хотя и приветствовал своих друзей с заметной сдержанностью, было столь же заметно, что ему хотелось, чтобы Джейн могла вкусить всю радость общения с ними. На самом деле он хотел, чтобы она снова пригласила его на обед в клуб Мэй Текской, что дошло до нее несколько позже в тот же вечер.
Поэты читали свои стихи — по два стихотворения каждый, и каждый получал аплодисменты. Некоторым из них предстояло через несколько лет пережить провал и исчезнуть на «ничейной земле» — в пабах Сохо, пополнив число неудачников, столь часто встречающихся в литературной жизни. Другие, несмотря на талант, вовремя заколебались и, не обладая достаточной стойкостью, бросили поэзию и нашли себе работу в рекламе или в издательском деле, более всего возненавидев людей от литературы. Третьи преуспели, но далеко не все из них продолжали писать стихи, а если писали, то не только стихи.
Один из таких поэтов, Эрнест Клеймор, впоследствии, в 1960-е годы, стал биржевым маклером-мистиком. Рабочие дни он проводил в лондонском Сити, выходные — три раза в месяц — в своем загородном коттедже из четырнадцати комнат, где он, игнорируя жену, запирался в кабинете и писал свою «Думу», и один раз в месяц — в монастыре. В шестидесятые годы Эрнест Клеймор прочитывал в неделю одну книгу: читал в постели, перед сном. Иногда он посылал письмо в газету о какой-нибудь рецензии на книгу: «Сэр, возможно, я туп, но я прочел вашу рецензию на…»; ему предстояло еще написать три небольших философских книги, которые были действительно вполне доступны человеческому разумению; в описываемый же момент, летом 1945 года, он был юным темноглазым поэтом, присутствовавшим на поэтическом вечере и только что закончившим читать, хрипло и мощно, свой второй вклад в общее дело:
Он принадлежал к Космической школе поэтов.
Его манеры и внешность свидетельствовали об ортосексуальной[69] ориентации, и Джейн никак не могла решить, культивировать ли его ради дальнейшего знакомства или по-прежнему держаться Николаса. Ей каким-то образом удалось осуществить и то, и другое, поскольку Николас привел этого темноволосого, с хрипловатым голосом поэта, этого будущего биржевого маклера, на следующую вечеринку, и она ухитрилась договориться с ним о новой встрече, прежде чем Николас увел ее в сторонку — порасспрашивать еще немного о загадочной жизни клуба Мэй Текской.
— Да это просто общежитие для девушек, — сказала она ему. — Вот и все, к чему это сводится.
Пиво подавали в банках из-под джема, что выглядело претенциозностью высшего разряда, так как банки из-под джема были большей редкостью, чем стаканы или кружки. Дом, где проходила вечеринка, находился в Хэмпстеде. Народу собралось столько, что стояла страшная духота. Хозяева, по словам Николаса, были интеллектуалы-коммунисты. Он увел Джейн в спальню, где они уселись на край незастеленной кровати и уставились на ничем не застланные доски пола — Николас с философическим утомлением, а Джейн с энтузиазмом неофитки в мире богемы. Обитатели дома, заявил Николас, вне всякого сомнения, интеллектуалы-коммунисты, о чем с легкостью можно судить по разнообразию лекарств от диспепсии на полке в ванной комнате. Он пообещал, что укажет на них Джейн, когда они снова вернутся вниз и присоединятся к гостям. Хозяева, сказал Николас, ни в коем случае не намерены знакомиться с гостями этой вечеринки.