— Роман — это я! — восклицал он.
Обманчивая бесконфликтность рождающегося камерного повествования была, как вскоре понял Квидо, лишь еще одной большой иллюзией: сквозь стены этого семейного дома, о котором он писал, уже с первых же страниц пробивалась общественная реальность, причем, как казалось ему, совершенно независимо от его воли. Это, разумеется, не нравилось редактору.
— Ну как дела? — спросила как-то утром Ярушка при виде все еще горевшей лампочки на столе Квидо.
— Сама знаешь, — сказал Квидо и согласно рекомендациям в пособиях принялся смазывать ей кремом натянутую кожу на выпуклом животе. — Дьявольская работа — лепить все из полуправд, как того требует от меня редактор. Представь себе: хоть я и могу родиться в театре, но решительно не во время спектакля «В ожидании Годо», поскольку это экзистенциальная драма. Этот идиот, вероятно, хотел бы, чтобы я родился во время «Проданной невесты».
Ярушка засмеялась и стянула через голову ночную рубашку: Квидо, с наслаждением вдохнув ее запах, завороженно коснулся крахмальных пятен засохшего молока.
Он посмотрел на Ярушку: ее увеличенные темные соски не нравились ему, но в тех же пособиях говорилось, что впоследствии они уменьшатся.
— Тебе надо одеться, — сказал он. — В любую минуту может прийти Мила.
— Опять? — Лицо у Ярушки вытянулось.
Квидо развел руками, но видно было, что думает он о чем-то другом. Он вернулся к письменному столу и взглянул на исписанные страницы.
— Мне нужно, чтобы эти три дурацких попугайчика улетели вне всякой связи с русскими самолетами, — сказал он и взял одну из страниц. — «Возможно, их вспугнул случайный выхлоп машины, возможно, тень крыльев залетевшего сюда с пражских окраин хищника», — читал он с сомнением в голосе. — Что скажешь на это?
— Мне нравится, но меня не спрашивай, — сказала Ярушка.
— Этого хищника редактор все равно не оставит, — вслух рассуждал Квидо. — Тем более двадцать первого августа…[48]
Ярушка коснулась пустой детской кроватки, которую они с Квидо недавно снова покрыли лаком: белая краска вроде бы неплохо держалась.
— Дедушки Иржи, похоже, у меня вообще не должно быть, — продолжал Квидо. — Когда я спросил редактора, с кем же, по его мнению, бабушка могла зачать мою маму, он сказал, что активисту «Пражской весны» он предпочитает даже самооплодотворение. Отлично, говорю я ему, а что прикажете делать со вторым дедушкой? Сколько, по вашему мнению, он должен за смену нарубать угля? Нарубать угля он может сколько угодно, отвечает редактор, главное, чтобы он держал язык за зубами.
— Ужасно! — воскликнула Ярушка искренно.
— Но ничего, я ему выдам! — повысил голос Квидо, и его невыспавшиеся глаза загорелись какой-то странной строптивостью. — Я ему накатаю! Дедушку Иржи похороню в самое время, скажем в шестьдесят пятом, ну, автокатастрофа или что-то вроде того, второй дедушка будет безъязыким ударником, мать — несостоявшейся актрисой, отец… отец будет прибабахнутым ревнивым резчиком по дереву. А бабушка Либа? Полоумной собирательницей трав. Чего там возиться с зараженными продуктами! — кричал Квидо.
— Я опухаю от помидоров, — сказала Ярушка.
— От них тоже? — сказал Квидо. — Мила обещал принести со своего огорода.
Он положил страницу на стол.
Печально покачал головой.
У Ярушки брызнули из глаз слезы.
— Ты что дуришь?
— У меня все время глаза на мокром месте, — захлебываясь счастливыми слезами, проговорила Ярушка.
2) Издательский редактор был, как выяснилось, не единственным цензором Квидо.
Однажды Квидо услышал, как почтальонша охаживает Негу.
— Правильно делаете, — крикнул он ей. — Так ей и надо, прыгает жене прямо на живот!
— Вам заказное, — едва переводя дух, сказала почтальонша.
Нега, поджав хвост и поскуливая, отползла от нее как можно дальше.