Квидо, вскрыв письмо, с удивлением обнаружил, что пишет ему родная мать.
«Дорогой Квидо, — читал он, — надеюсь, что эту суку почтальонша отделала по первое число. Она снова начинает кидаться на меня, так что четыре кроны на заказное я всегда охотно жертвую.
Но как ты, должно быть, и предполагаешь, мотивы моего письма коренятся совершенно в другом. Итак, почему я пишу тебе? Что ж, признаюсь: я пренебрегла твоей просьбой и вчера ночью, когда ты был на дежурстве, прочла незаконченные главы твоего романа».
— Я убью ее! — вскричал Квидо.
«Прочла их на одном дыхании, а когда на рассвете — на дворе уже пели птицы — кончила, была не только ошеломлена, но растрогана и разгневана одновременно. Я решила тотчас написать тебе. Знаю, что тебе и без меня нелегко, как знаю и то (ты всегда это цитируешь), что автобиографическая основа — наименее удачный угол зрения, под каким можно читать книгу. Но, Квидо, знают ли об этом другие? Все те, кто знает нас и кто будет читать эту книгу? И соответственно этому судить о нас и оценивать нас? Думал ли ты об этих людях, когда описывал воду, разбрызганную по всей квартире, клубы пыли, гниющую мусорную корзину или доску на унитазе в желтых пятнах мочи? Думал ли ты об этих людях, когда писал (признаю — не без остроумия), что бабушка за границей ворует сувениры? Я допускаю, что свои жизненные переживания и свой жизненный опыт писатель не может закамуфлировать иначе, чем в форме романа, но, с другой стороны, я решительно не хотела бы дожить до того дня, когда мои друзья начнут гнушаться нашим туалетом! Кстати, прости мне столь низменный вопрос: почему в таком случае не вычистил его ты? Твой ответ я знаю заранее: потому что ты о нем писал».
— О небо! — прошептал Квидо.
«Мы с твоим отцом, Квидо, всегда стремились создать для вас то, что называется „дом“. Время пожелало (а возможно, судьба), что с нашей же помощью вместо дома в буквальном смысле слова с годами возникла какая-то дикая комбинация столярной мастерской, психбольницы и приюта для престарелых. Как говорит моя обожаемая Корнелия: „Нет, мы не первые в людском роду, кто жаждал блага и попал в беду“.
Я знаю, что ты хочешь сказать. Ни одна женщина не станет прекрасной матерью только в силу того, что вечно носится с пылесосом и моет стульчак. Мне ясно: эти вещи ты считаешь второстепенными. И все-таки: знают ли об этом другие? Ты так нигде и не написал об этом, как говорится, черным по белому.
Квидо, я кажусь себе ученицей, что просит учителя поставить ей лучшую оценку, но при этом я твоя мать. Мой отец свою мать называл на „вы“. Нет, разумеется, я не призываю тебя к этому, но не мог бы ты по крайней мере отказаться от этой обсиканной доски? „Насколько неблагодарность своего ребенка мучительнее, чем укус змеи“, — повторяю я вслед за О’Нилом…[49] Я не считаю тебя неблагодарным — в ряде мест ты пишешь обо мне замечательно, — скорее ты не совсем справедлив. Разве ты не понимаешь, что я, как женщина, объективно не могу обсикать доску?
Если бы ты видел, как я, вынужденная писать тебе о таких вещах, краснею от стыда! Причем я сейчас абсолютно одна. Неужели же ты позволишь тысячам совершенно чужих людей заглянуть в мою личную жизнь?
Прошу тебя, подумай об этом.
Целую тебя, твоя мама».
— Нет, я точно свихнусь! — воскликнул Квидо. — В самом деле, здесь невозможно писать!
3) Встречи с редактором Квидо приурочивал к тем дням, когда Ярушка наведывалась к Зите; в Прагу они отправлялись вместе.
— Известно ли вам, что именно О’Нил поставил условием, что его автобиографическая драма может выйти в свет не ранее чем четверть века спустя после его смерти? — смеялся редактор, выслушав рассказ Квидо о письме матери. — Причем, когда он выдвигал это условие, никого из членов его семьи уже давно не было в живых. Ваша проблема в том, что вы хотите издать это еще при жизни абсолютно всех членов семьи.
— У бабушки, по некоторым данным, рак, а отец уже давно мастерит себе гроб, — сухо сказал Квидо. — Это обнадеживает.
— Ирония будет вашим главным козырем, — смеялся редактор. — Я вам все время об этом толкую.
— Возможно, — сказал Квидо. — Но тем не менее моя проблема в том, что я вообще хочу это издать. В наше время и ко всему еще у вас.
— И все же, — сказал редактор, — что еще могут делать думающие люди и гуманисты, кроме как бороться за подходящие слова?
— Не бороться вовсе, — сказал Квидо.
— Ну как? — спросил Квидо Ярушку, когда они снова встретились в городе.