Поэт сравнивает начальные моменты поэтического творчества с отплытием «громады» корабля: кажется, ничто не может сдвинуть ее с места, но стоит легкого дуновения ветра, как все приходит в движение, «ползут» по снастям матросы, надуваются ветром паруса, «громада двинулась и рассекает волны». Так же плавно и легко начинает скользить по бумаге перо поэта, так же просто и естественно начинают мысли («знакомцы давние, плоды мечты») облекаться в слова, становиться поэтической речью.
Творчество, творческое вдохновение, Пушкин воспринимает как нечто, данное поэту свыше. Поэт у Пушкина не сам придумывает слова, он слышит «божественный глагол». Поэт нередко сравнивается с Пророком. «Почто в груди моей горит бесплодный жар, / И не дан мне витийства грозный дар?» — горестно восклицает он в «Деревне».
Отношение к поэтическому дару как дару свыше и к поэту как к пророку раскрывается в его стихотворении «Пророк». Библейские образы («шестикрылый серафим», «горний ангелов полет»), торжественный, мерный ритм, необычная лексика, использование устаревших слов, относящихся к церковному языку («влачился», «вещие зеницы») показывают, каким значительным содержанием наполнена для Пушкина пророческая роль поэта. Предназначение поэта в том, чтобы «глаголом жечь сердца людей». Поэтическое творчество превращается в служение, исполнение божьей воли. Перед этим поэт, томимый «духовной жаждою», должен пройти ряд мучительных превращений. Шестикрылый серафим, который посещает пушкинского пророка, вырывает его грешный язык, «и празднословный, и лукавый». На его место ангел «вложил десницею кровавой» «жало мудрыя змеи», ведь устами поэта говорит сам Господь. Пушкинский поэт обладает сверхъестественными способностями:
С одной стороны, так, метафорически, Пушкин описывает поэтическое воображение, ведь сила мысли способна за секунду преодолевать любые физические и временные расстояния. В своих творениях поэт может рассказать и о древней старине, и о заморских странах, где он никогда не бывал. Однако все это должно только помогать поэту, осуществлять его божественное предназначение, провозглашать истину, никого и ничего не боясь.
Пушкинский поэт не зависит от толпы, он «сам свой высший суд». Толпу Пушкин сравнивает с ребенком, который «...плюет на алтарь, где твой огонь горит, / И в детской резвости колеблет твой треножник». Поэт — носитель высшей мудрости, до которой не доросли еще его современники. Однако Пушкин не считает, что он, как взрослый ребенка, должен вести их к мудрости и справедливости, указывать им на их ошибки, влиять своим творчеством на правителей, воспитывать в «толпе» чувство добра и красоты. Этого требует у поэта толпа в стихотворении «Поэт и толпа». Поэт, отстаивая свою независимость, гоня «непосвященных» прочь, отвечает толпе так:
Для Пушкина понятие творчества вмещает в себя всю его жизнь, во всем он черпает источник поэтического вдохновения, даже в таком споре «вдохновенного» поэта и «тупой черни».
В стихотворении «Поэту» идеал Пушкина оказывается «тверд, спокоен и угрюм», свободен от прихотей «любви народной». Размышления о поэте и народе выливаются в противопоставление поэта толпе. «Подите прочь — какое дело / Поэту мирному до вас!» — свобода и независимость становятся главными условиями поэтического творчества. Свобода для Пушкина не просто жизненная ценность, а состояние души. Само творчество невозможно без абсолютной «поэтической свободы» и всех ее составляющих: «Без божества, без вдохновенья, / Без слез, без жизни, без любви».
Своеобразное поэтическое завещание Пушкин оставил в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...». Оно не предназначалось для печати, его Пушкин читал только в кругу близких друзей. В нем поэт раскрыл то, как он видел цели и задачи своего творчества.
Главная идея этого стихотворения заключается в мысли, что поэт остается жить в своих произведениях, его творчество становится залогом его бессмертия:
Кроме того, для Пушкина важна мысль о поэтической преемственности. Как он своим стихотворением продолжает литературную традицию, так и сам будет жить в памяти потомков, пока «жив будет хоть один пиит». Поэзия становится разрешением вопроса о жизни и смерти, спутницей свободы, символом служения Богу. Поэт призывает свою музу быть послушной «веленью божию», одинаково равнодушно принимать «хвалу и клевету», ведь ей придется выдержать испытание временем, перед которым шум толпы современников кажется «минутным».