– Не чавкай, – рявкнул Дан, отмирая. – И вообще, веди себя по-людски.
У Тейю вмиг вытянулось лицо, слиняло выражение щенячьего восторга, и исчадие ада бурно разрыдалось.
Дан неловко засуетился вокруг девчонки, бормоча что-то утешительное, схватил ее за хрупкие запястья, с силой отвел ладони от лица – уже вполне нормального, девичьего, без всякого кошачьего подтекста, только с распухшим носом и багровыми щеками. Она медленно, трудно успокаивалась, всхлипывая и вытирая нос всей рукой, и он тяжело вздохнул, окинув мысленным взором открывающийся перед ним педагогический простор. Тейю наконец угомонилась и нахохлилась на своей табуретке, всклокоченная и пристыженная.
– Ладно, научишься, – примирительно буркнул ловчий. – Пойми, здесь свои порядки.
– Плохие порядки, – отчеканила она и высморкалась в подол футболки. – Вещи совсем не слушаются.
– А кофе?
Она протяжно выдохнула и чуть просветлела.
– Кофе послушалось.
– Послушался, – машинально поправил Дан, делая большой глоток из собственной чашки.
С ее содержимым все было в порядке: обычный, средней гнусности растворимый кофе.
– Сумку принеси, – бросил он пленнице. – Нечего рассиживаться, не королева! Жрать хочется. Приготовлю что смогу, не обессудь. Без магии.
Варка сосисок заняла считаные минуты. Этого времени Тейю хватило, чтобы прогуляться на экскурсию в туалет (шум, визг, плеск) и набить синяк на лбу о стеклянную дверь кухни. На сей раз она сдержалась, не расплакалась, хотя явно испугалась и пала духом.
– У вас там что, принято сквозь двери проходить? – прикрикнул Дан, чтобы не раскисала.
– Здесь все чужое. – Ее голос звучал безжизненно, глаза слепо уставились в одну точку. – И словно полумертвое. Не вижу, не чувствую… Этот мир – он как умишко в огромном теле какого-то бессмысленного существа. Тело жирное, мощное, неповоротливое. А рассудок… То ли есть, то ли нет его, то ли дремлет где-то глубоко, под горой мяса. Зовешь, кричишь – вроде откликается что-то. Но чаще – нет. Знаешь, как трудно иногда добудиться спящего? Двинется на зов, ответит даже, но это только видимость, только сон. И чем дольше он длится, тем страшнее бодрствующим! Человек уходит, ускользает, то ли есть, то ли нет его уже, и твой зов вязнет, глохнет, теряет смысл…
– Почему? – перебил Дан.
– Глотатель, – пояснила она так, словно речь шла о чем-то самоочевидном.
Предупреждая новый приступ ее отчаяния, Дан раскидал по тарелкам сосиски, вскрыл банку горошка. Пододвинул тарелку к пленнице:
– Ешь!
Девчонка беспокойно заерзала, и Дан, сообразив, в чем дело, добавил уже мягче:
– Это сосиска. Это вилка. Берешь вот так. Накалываешь. Видишь, довольно удобно, если приноровиться.
Дан не успел опомниться, как ее тарелка опустела.
– Еще?
Она с готовностью кивнула, и он попросту переложил ей пару сосисок со своей тарелки.
– Ты когда последний раз ела?
– Два дня, – неразборчиво пробормотала она с набитым ртом.
Он дал ей спокойно доесть, налил себе еще кофе и негромко предложил:
– Рассказывай, наконец.
Наверное, это и была пресловутая интуиция – это неуловимое нечто. А может (но Мирон гнал эту мысль, от которой отчего-то прорывалась в нутре болезненная свербящая пустота), даже нечто большее. Знание. Готовое, невесть откуда приходящее и совсем, совсем ненужное. Пугающее и бесполезное. Он слишком многое знал заранее – из ничего, на пустом месте. В работе это его свойство часто пригождалось – коллеги восхищенно ахали: «Ну и нюх у тебя!» – и потому не беспокоило. Мирон не доискивался причин, просто шел в указанном направлении, подбирая драгоценные камушки фактов. Но изредка случались в жизни моменты, с профессией не связанные, когда прозрения иначе как ужасными назвать было нельзя. Тут-то и выпирала полная Миронова беспомощность, а дальше – дальше у него было сколько угодно времени, чтобы копаться в себе и самоедствовать. И тогда неотвязный вопрос об источнике этого подлого знания вновь выкарабкивался на поверхность, как не в меру упорный мертвец из заброшенной могилки, чтобы преследовать Мирона и душить его по ночам. Он не мог, не смел остановиться и открыто взглянуть в глаза мертвецу. Слишком страшно! А разобраться надо было. Он, наверное, и в дознаватели-то пошел… Нет, не сюда. Сюда нельзя. Об этом он думать не будет. Просто иногда Мирону казалось, будто он должен найти человека. И тогда он спотыкался на середине слова ли, шага и замирал по колено в потоке жизни, потерянно озираясь. Кого-то не было рядом. Кого-то близкого, надежного, самого важного, и маленький беззащитный Мирон стоял в холодной воде, цепенея, и боялся подать голос. Тогда он видел происходящее вокруг словно бы сквозь прозрачную, стремительно несущуюся пелену, как если бы стоял позади водопада. Стоял и убеждал себя, что это сон, и хотел проснуться, в то же время цепенея от ужаса. Где сон? Там, за пеленой, или здесь, по эту сторону обжигающе ледяных брызг, где, кажется, и нет ничего больше, кроме воды, скользких камней и одиночества, но что же тогда холодит спину и почему так страшно обернуться назад, в черную пасть пещеры? Иногда ему казалось, кто-то зовет его оттуда, из невозможного далека. Зовет добрым и таким родным голосом, обволакивающим, как байковое одеяльце, что слезы наворачивались на глаза. И Мирон просыпался. Возвращался. Всегда сюда, где не было никакой пещеры, шла обычная жизнь и он служил дознавателем. Но кто мог ручаться, что в следующий раз он не промахнется? Или, что того хуже, проснется по-настоящему – и окажется, что все наоборот?
На сей раз Мирон опомнился на лестнице, темноватой и негостеприимно крутой лестнице родного территориального присутствия. Ноги все делали правильно – несли его на второй этаж, где в крохотной комнатенке их, бедолаг, теснилось сразу трое. Там Миронов стол, неловко втиснутый как-то наперекосяк, чтобы разнузданное послеобеденное солнце не засвечивало и без того слепенький мониторчик. У входа кривобокий шкаф, на котором стоически чахнет какое-то колчерукое растение. Постер «Галактических войн» на двери – закрыл и наслаждайся разноцветными харями внеземных героев, а начальство, ежели почтит присутствием, дверь всегда нараспашку оставляет, вот и не видит непорядка. Теснота такая, что за стол приходилось протискиваться бочком. Мирону там было хорошо, он не любил гулкой пустоты просторных помещений. Он прошел, скрипя вздутым линолеумом, мимо начальственного кабинета, где в предбаннике с мышиным шелестом перепархивали по клавиатуре пальцы секретарши. Мимо темных людей с одинаковыми лицами, пришибленно сидящих на стульях в ряд. Все как один вскидывали на дознавателя глаза, и вылинявшие эти глаза оживали, вспыхивали необъяснимой надеждой. Дверь в кабинет была распахнута, открывая в облезлой рамке прелестную жанровую сценку «Барышни у офицеров». Две молоденькие свистушки (Мирон невольно приосанился), яркие, порывистые, как попугайчики, тараторили, перебивая друг друга. Стас вел опрос, солидно кивал, к месту вставляя уточнения, и подружки всякий раз восхищенно примолкали, прежде чем разразиться очередной трелью. Мирон проскользнул в кабинет, вопросительно кивнул релаксирующему в уголке за шкафом Тиму. Тот подмигнул.