Было еще совсем не поздно — около восьми. В отеле сейчас самое разгуляево, и наши двойники с родителями уплетают ужин. Интересно, что сегодня на сладкое? При мысли о еде у меня заурчало в животе.
— Прикольно, — сказала Арина. — Когда мы летели в Турцию, мне и в голову не приходило, что мы наживем себе такие приключения. Я думала, буду дрыгаться на дискотеке, печься на пляже…
— А я вообще сейчас должна была спускаться на байдарке по реке Сясь.
— Юче, помнишь, как все началось? Я попросила тебя перекачать мне мелодию. А потом ты повез нас кататься, и мы оказались в той лавочке… Один шаг — и наши судьбы связаны в тугой узелок.
— Мне очень жаль, что так вышло, — отозвался Юче.
— Жаль, что мы встретились?!
— Да нет, я не это хотел сказать…
— Да ладно!
Арина засмеялась — не обычным, девчачьим, а очень даже женским смехом. И я почувствовала себя третьей лишней.
Самое смешное, что я не обижалась на Арину. Объективно говоря, она поступала нечестно. Ведь она знала, что я… что Юче… Но на таких, как она, невозможно обижаться. Это все равно что обижаться на летний дождь, за то что он попал за шиворот. И если бы я начала с ней объясняться по этому поводу, она вытаращила бы глаза: а что такого? я же не мешаю и тебе попытать счастья. А в любви, как на войне, все средства хороши, так что прости, подруга. Самой надо быть порасторопней.
Встать и уйти… Мало что ли деревьев в этом лесу? Под каким-нибудь я найду ночлег и, может, даже сомкну глаза… Но сквозь толстый ствол я ощущала спину Юче. Как будто дерево стало нашим общим позвоночником… Куда же я могу уйти от самой себя?
— Юче, а тебе какие девушки больше нравятся — турецкие или европейские?
— Русские.
В голосе Юче слышалась усмешка. Он принимал предложенную игру.
— А русские — это что, не европейские? — обиделась за державу Арина.
— Нет, конечно. Европейские девушки слишком самостоятельные. И очень практичные. Они не готовы бросить все ради любви. Они открыты для романов, но не для любви.
— А турецкие мужчины? Они открыты для романов или для любви?
Ну вот что она делает, что делает, мерзавка!
— Я не могу говорить за всех мужчин, только за себя. Лично я хочу найти женщину, похожую на мою маму, и прожить с ней всю жизнь. Столько, сколько отпустит Аллах.
— О, значит, блондинки тебе не по вкусу! Твоя мама ведь была брюнеткой?
— Она была красавицей. А цвет волос тут не при чем.
Слушать дальше я не стала. Сейчас я бесшумно отойду в сторонку, да вот хоть туда, на самый край площадки, и, свесив ноги, просижу до утра…
Сухие ветки под моими ногами оглушительно захрустели. Пробирается медведь сквозь лесной валежник…
— Машка, ты куда? — забеспокоилась Арина. Кучук догнал меня, понюхал, поскулил и вернулся к належанному месту.
Я шла, как с завязанными глазами, шаря руками перед собой.
— Куда ты поперлась, шею сломаешь! — крикнула Арина.
Я не видела ничего. Возможно, в одном шаге от меня — пропасть. Возможно, стоит мне сейчас только потерять равновесие… Но мне почему-то не было страшно. Как там у Пушкина: есть упоение в бою и бездны мрачной на краю… Помню, пару лет назад меня завораживали эти строчки… И в аравийском урагане… Как там дальше? Я подняла лицо к небу и сделала еще один шаг.
Камни из-под моей ноги прошуршали вниз.
— Маша!
Мое имя произнесли тихо и нежно, знакомым мягким выговором. Машя…
Я повернулась. В затылок мне дышала пропасть. А впереди блестели его глаза, отражая свет луны. Я никогда не чувствовала столько и сразу… Близость любви и смерти, несбыточность и нереальность того и другого…
Он сделал полшага ко мне, но и я на полшага отодвинулась от обрыва. Мы столкнулись. Его руки оказались в моих волосах, его губы…
Когда мы делали это с Гуськовым, мне было стыдно и противно. Мы пробовали что-то запретное, разрешенное только взрослым.
Сейчас у меня кружилась голова от сознания собственной правоты. Да, да, его губы и мои губы — так и должно быть, я сразу полюбила их вкус и запах, я не думала, что можно и чего нельзя, я вообще разучилась думать… Далекий крик ночной птицы был голосом моей собственной души, вырвавшейся на свободу… Казалось, мы отрываемся от земли и кружимся, кружимся в безумном вальсе под музыку из "Щелкунчика".
Темнота вдруг вспыхнула красками — сиреневые, бирюзовые, алые сполохи. Это было северное сияние — или трубы органа, торжественно зазвучавшего с небес. Ночь раздвинула занавес, и ослепительное солнце ударило мне в глаза.
Как это? Неужели мы процеловались до рассвета?