— Знакомая ситуация, — пробормотал Блынский и тут же выразительно покосился на часы. — К сожалению, через полчаса у меня встреча, поэтому…
— Конечно, конечно, — предупредительно поднялся я.
— …поэтому давайте договоримся так: сначала я должен хоть краешком глаза посмотреть на эти ваши сокровища, а потом… Лучше всего, если вы позвоните мне в среду под вечер или в субботу утром. Остальные дни у меня заняты.
Блынский протянул мне свою весьма изысканно оформленную визитку.
На квартиру к дяде я ехал с одной мыслью: а не может ли получиться так, что Блынскому знакомы «мои» иконы? Не показывал ли их ему Модест Павлович? У людей, которые профессионально разбираются хоть в иконописи, хоть в живописи, глаз наметанный, цепкий. Стоящую вещь они запоминают сразу и навсегда.
Что, интересно, связывало Радецкого с Блынским? Беглое, ни к чему не обязывающее знакомство, видимо, отпадает — с чего бы тогда дядя ужинал в ресторане в его и еще чьем-то обществе?
Блынскому, конечно, что-то было нужно от Модеста Павловича — человека, сколь знаю, мягкого, деликатного и отказывать людям не любившего, если, конечно, при этом он не шел против совести. Я вполне представляю дядину интонацию, с которой он произнес это услышанное Лилей-официанткой: «Нет-нет, это совершенно невозможно…» — как бы извиняясь, но твердо и непреклонно. Почему бы не предположить, что Морису Вениаминовичу хотелось заручиться его авторитетнейшей подписью под актом экспертизы — эти произведения искусства не обладают большой художественной ценностью, нет возражений против того, чтобы их вывезли в какую-нибудь Австрию или Голландию, хотя на самом деле речь шла о шедеврах, составляющих достояние нации?
Нежилая квартира — как планета, с лица которой исчезли люди. Опять пахнуло на меня застоялым запахом неистребимого мебельного лака, опять слух грустно отреагировал на отсутствие всяких житейских запахов.
В гостиной висели три иконы — Богоматери «Аз есмь с вами…», «Георгий-Змееборец» и «Борис и Глеб». Я внимательно всмотрелся в лики первых русских святых — надписи полустерты, и потому определить, кто Борис, а кто Глеб, я не сумел. У одного черная густая бородка, другой чисто выбрит, но у обоих маленькие и нежные, почти девичьи рты, очень похожие носы и уши — ничего не поделаешь, братья… Алые сафьяновые сапоги, алые княжеские корзно, с алым верхом шапки…
Как знать, может, Морис Вениаминович эти иконы видел, нельзя ведь исключить, что он здесь не бывал. Если это так, то он раскусит меня сходу, значит, мое еще, в принципе, не начатое расследование обернется крахом.
Где хранится «крепенькая» дядина коллекция, я знал — в глухом закутке за платяным шкафом. «Не очень удобное место для хранения раритетов, но что поделаешь, катастрофически не хватает места на стенах», — иногда сокрушался Модест Павлович.
С учащенно бьющимся сердцем я подошел к шкафу — а вдруг икон нет? Нет, на месте! Каждая обернута в грубую бумагу — ту самую, которую в магазинах не столь давно сменил целлофан. Густой слой пыли свидетельствовал, что ни к одной из них давно уже не прикасались. Не то, что сам владелец, даже сыщики, которые, опять убедился я, весьма поверхностно осмотрели жилище «самоубийцы».
Я наобум вытащил две иконы, освободил их от обертки. «Спас Пантократор» — помню, как Модест Павлович когда-то восторгался необычайно тонкой прорисовкой каждой детали, особенно ему нравилось, как мастерски выписана правая ладонь Христа с изящными, очень длинными пальцами. Она поднята так, точно Спаситель спокойно, но настойчиво подает знак остеречься. От соблазна? Скверны? Гордыни?
Вторая икона называлась «Богоматерь Одигитрия с пророками» — Радецкий датировал ее семнадцатым веком.
Почему мой выбор пал именно на эти реликвии? Кажется, я только сейчас понял, почему. Из всех девятнадцати икон, которые собрал дядя, эти самые маленькие по размеру. Мне ведь надо показать их Морису Вениаминовичу Блынскому, и встречусь с ним я не здесь и не у себя дома, а в каком-нибудь третьем месте. Не повезу же я ему туда эту, например, самую большую икону, чьи размеры метр на полтора, если не больше. Аккуратист дядя, кстати, каждую редкость снабдил этикеткой, словно уже тогда знал, как это мне, в общем-то, профану, пригодится.
«Достойно есть» — так именовалась эта большая икона. Датирована двадцатым веком. Надо, кстати, посмотреть рукописный каталог, в котором Модест Павлович дал не только краткую характеристику каждому раритету, но и рассказал, где и при каких обстоятельствах она попала ему в руки…