На сей раз к Уласевичу я заявился без бутылки. И угадал. Мастер был в «завязке» и увлеченно работал над «Георгием, поражающим змея». На прямоугольнике чистого и белого ясеневого дерева рождалась икона. Вороной конь под Победоносцем уже вздыбился, а в пасть змея вонзилось тонкое и длинное копье. Алую накидку-плащ на Георгии развевал ветер, темные его глаза были беспощадно-суровы — как у человека, который вершит справедливый суд над нечистью.
— Нравится? — спросил заметно посвежевший, даже кадык не так выпирал на худом горле, Уласевич.
— Очень, — искренне отозвался я, вполне резонно подумав, что, может, несколько столетий назад такой же вопрос задавали те мастера-богомазы, чьи произведения я сейчас принес в эту мастерскую.
— Эд, посиди немножко, еще пять-шесть мазков, и тогда уж поговорим.
— Бога ради, — успокоил я старика. — Времени у меня навалом, я ж в отпуске.
— А мой уже кончился. Четыре дня назад, — усмехнулся Георгий Викторович, имея в виду недавний «простой». — Ну вот, пожалуй, и все, — вздохнул он, откладывая кисть в сторону.
— Капустки хошь? — предложил хлебосольно. — И чего-нибудь под капустку? Меня уж извини, я…
— Капустки — можно, а чего-нибудь под — не надо!
— Никак в завязке? — неподдельно изумился хозяин.
— За рулем, — скромно ответствовал я.
— Ну, молодец! Ай да молодец! Значит, когда-нибудь и меня покатаешь! Съездим ко мне на дачку, карасей наудим ведерко, в баньке попаримся…
— Обязательно!.. Георгий Викторович, а не знакома ли вам, — приступил я к тому, ради чего навестил дядиного друга, — такая вот фамилия — Блынский?
Он поднял брови вверх и после весьма продолжительного раздумья вымолвил:
— Не-а… А что?
— Этот человек имеет некоторое отношение к искусству. В картинной галерее «Сальвадор» на Андреевском спуске никогда не бывали?
— Не помню, — мотнул головой Уласевич. — Во-первых, я, Эд, отшельник и по разным галереям-выставкам не бегаю, а во-вторых… «Лувров» этих и «Третьяковок» сейчас развелось, как разных кафешек, что на каждом углу…
— Я-ясно, — несколько разочарованно протянул я. — Этот Блынский, Морис Вениаминович, если полностью, вроде как разбирается в иконах, даже их коллекционирует. А, скорее всего, торгует ими. Не исключено, что этакий ловкий жучило-посредник…
— На кой он тебе?
Вместо ответа я освободил от оберток «Спаса» и «Одигитрию».
— Узнаю. Из собрания Модеста. И та, и другая — редкость необычайная. Ты, как понимаю, собрался их продавать? — в голосе Уласевича — явное неодобрение.
— Георгий Викторович, разве я похож на непутевого наследника? — в шутку обиделся я. — Однако представьте на секундочку, что я хочу толкнуть их какому-нибудь иностранцу — любителю нашей старины. Сколько мне за них просить?
— Эд, не по адресу обращаешься, — поморщился Уласевич. Он, похоже, не понял моей шуточной обиды. — Я ведь иконами не торгую. Ну, пишу вот эту для одного из наших монастырей. Заплатят мне, если перевести на эту чертову, прости, Господи, за непотребное слово, валюту, тысяч шесть долларов. А «Спас» и «Одигитрия»… За первого охотно отдадут не меньше пятидесяти-шестидесяти тысяч, за вторую — сорок-сорок пять. Но это, знаешь ли, весьма грубые прикидки…
— Все равно, я хоть немножко представляю, какие ценности достались мне от дяди. Да, кстати, я нанес визит Платону Платоновичу Покамистову. Поговорили о… Ну, сами понимаете… Он, между прочим, твердо был уверен, что Модест Павлович покончил с собой, правда, когда я засомневался, чересчур быстро изменил точку зрения. Не исключает, что это месть со стороны обманутого мужа — у дяди якобы была в последнее время какая-то сердечная привязанность…
— Не верь Платошке, — отрубил Уласевич. — Такой хамелеон, что не приведи Господи. Знаешь, завидуют не только бездари. Как мастер, он очень и очень неплох, но, как мне кажется, он начал кому-то завидовать еще в животе у мамки.
— Но Модест Павлович картин не писал, — возразил я.
— Вспомнил Моцарта и Сальери? Но разве завидуют только таланту? — пожал еще достаточно могучими плечами Уласевич, и мне только теперь бросилась в глаза его странная особенность — при всей дородности фигуры у Георгия Викторовича необыкновенно худые лицо и шея.
— Платошка всегда тяжело переносил, что женщины вьются вокруг Модика, как пчелы близ цветоноса.
— А разве сам Платон не пользовался успехом у…
— У баб? Нет! Хоть мужик он и видный и всегда при деньгах. Но, наверное, что-то в нем женщин отталкивало. Даже Риту… Она ведь ходила в его натурщицах, а он взял и сделал ее своей женой. Боже, какой потом у Риты возник бурный роман…