По мобильному я связался с Вальдшнеповым — он, к счастью, еще был на работе.
— Убит Георгий Викторович Уласевич, лучший друг Радецкого. Подъезжайте, жду вас. — Я назвал адрес.
И опять я задумался над тем, что сказать Вальдшнепову — открыть всю правду до конца или наполовину.
Пока следователь был в пути, я спустился к консьержке на первый этаж. Рыхлая пожилая женщина на вопрос, не появлялись ли здесь на днях какие-нибудь сантехники или монтеры, ответила утвердительно: вчера утром приходил с телефонного узла мужчина, ковырялся в распредщите здесь, внизу, выяснял что-то и на этажах. Объяснил, что скоро район перейдет на цифровую связь, идут, дескать, подготовительные работы. Что ж, сказал я себе, все ясно как Божий день: без телефонного «жучка» тут не обошлось. Значит, разговор Уласевича со мной прослушивался и о примерном времени встречи кто-то был осведомлен. Я клял себя за то, что вчера так легкомысленно отказался от предложения Георгия Викторовича свидеться безотлагательно. Эд Хомайко, ты полный идиот! Вряд ли вчера те, кому понадобилось убрать старого художника, который, к своему несчастью, владел опасной для них информацией, отреагировали бы столь быстро. Хотя как знать: не исключено, что киллер уже вчера залег в своем проклятом укрытии.
Вальдшнепову я изложил далеко не все. Впрочем, то, что сообщил мне вчера Уласевич, передал слово в слово, а от недавнего разговора, как скульптор от камня, отсек все лишнее. Уласевич, де, поделился со мной, что его знакомого шантажируют, причем не по мелочи, а по-крупному. Кто этот знакомый, почему и как его шантажируют, покойный рассказать не успел. Я также высказал предположение насчет «жучка» — подозрительный монтер, озабоченный подготовкой к переходу на цифровую связь… Если «жучок» отыщется, то шантажисты или кто там еще заранее знали, а потому и подготовились к нашей встрече. Уласевич, несомненно, знал что-то очень опасное для них.
— Вы до конца искренни со мной, Эд? — проницательно уставясь на меня, спросил Владимир Юрьевич.
— Как на исповеди, — твердо ответил я…
Но мне показалось, что он тоже — до конца — мне не поверил.
Домой возвращался в двенадцатом часу ночи. Широкий и прямой, как стрела, проспект Набережная Славутича был, в общем-то, пустынен. Но ехал я медленно. Мне не верилось, что Георгия Викторовича уже нет в живых. В горячке я и не посмотрел, завершил ли он своего «Георгия-Победоносца»…
В большом роддоме, расположенном почти на самом берегу Днепра, редко где светились окна. Я притормозил, на минуту остановился, хотя правилами это здесь и запрещалось. Внимательно, до рези в глазах, вгляделся в ночное небо, в котором звезд не было, а набухали крепко сбитые, тяжелые тучи, готовые вот-вот разродиться бурным весенним дождем. Я всматривался в это небо так, точно надеялся увидеть там еще что-то, кроме самого неба и мрачных, медленно ползущих туч. И увидел. Точнее, на мгновение мне почудилось, что я отчетливо различаю души умерших, которые во множестве витают над этим серым, буквой «Г», зданием. Мятущиеся, беспокойные, пребывающие в хаотичном, как у потревоженных птиц, полете, они стараются опередить друг дружку и поскорее вселиться в какого-то очередного младенца, только что исторгнутого из материнского лона. Мне померещилось даже, что я узнал душу Уласевича. Она пока что держалась особняком, словно удивляясь, что и тут тоже очередь…
Несмотря на поздний час, Алины дома еще не было. Но едва я успел облачиться в домашнее, как раздался звонок в дверь.
Алина устремила на меня счастливые смеющиеся глаза.
— Прости, но с этими швейцарцами столько мороки! На каждую мелочь требуют обоснования! Педантичные — до крайности! Шеф говорит: «Вот у кого надо учиться работать!» Эд, ты, надеюсь, не голоден?
— Как раз голоден, — сказал я, хотя есть мне, в общем-то, совсем не хотелось.
— Ты не в настроении, — бросив на меня оценивающий взгляд, отметила Алина.
— Проблемы, — пояснил я, затем прошел в спальню и рухнул, как подкошенный, на тахту.
Заснул на голодный желудок. Иногда у меня так бывает: когда на душе скверно, ищу, совершенно неосознанно, спасения во сне.
Под утро мне приснилось, что держу в руках и любуюсь очень красивой, нежной такой тарелочкой из тонкого дулевского фарфора. А, может, и фаянса. Она украшена розовыми цветками, которые вдруг начинают мне… издевательски подмигивать. Цветки, нарисованные, — и подмигивают! Я так ошарашен, что тарелка выскальзывает из моих рук и вдребезги, с мелодичным звоном разбивается. На сердце у меня такая тоска, что я не могу смотреть на эти осколки и тут же отвожу от них глаза…