Уже спускаясь в метро (машину свою перед Блынским я решил не «светить»), вдруг подумал, что Вальдшнепов, кажется, никак не отреагировал на мое сообщение о встрече с «объектом». Когда я вошел в ресторанчик, за угловым столиком там обедали трое девчонок, по виду — не очень-то строгого поведения, да совсем неподалеку от нас сидели парень с девушкой. В зале, пока мы общались с владельцем «Сальвадора», больше никто так и не появился. А те, что были, совсем не похожи на людей Вальдшнепова…
Глава VIII
Сама судьба, кажется, послала мне Зою — чтобы без промедления заполнить тот вакуум, который образовался в моей душе после того, как я расстался с Алиной. Оправданно или нет, но — расстался. Несмотря на то, что сам я (не исключаю также, что и те, кто знал меня достаточно близко) считал себя этаким рубахой-парнем, легко сходящимся и опять же легко расстающимся с женщинами, все же веселым, отъявленным, закоренелым циником я, видимо, не был. Если, конечно, проникался к очередной подруге хоть каким-то подобием чувства. Наши отношения с Алиной, полагаю, претендовали на некоторую глубину, и потому любое воспоминание о ней надсаживало мне сердце. В голове не раз мелькала мысль, что я, чем черт не шутит, собственными руками, бестрепетно уничтожил прекрасный зародыш любви. Роман с Зоей, или связь с ней, или просто развлечение — называйте, как хотите, весьма и весьма отвлекал меня от тягостных переживаний вертеровского толка. Телесная близость с Зоей, на которую мы отважились в апрельском лесу, в уютном, но тесном пространстве «Ауди», повтора не имела. Конечно, я мог бы пригласить, завлечь ее к себе домой или, наоборот, напроситься к ней в гости, но, увы, такого желания у меня, не знаю, правда, как у нее, пока что не возникало. Это напоминало мне ту ситуацию, когда в доме, из которого вынесли покойника, какое-то время песен не поют.
Правда, однажды я сводил ее в «Киевскую Русь» на какой-то американский мистический триллер, однажды разжился билетами на «Хоровод любви» в Молодом театре — от настоящей секс-феерии на деревянных подмостках мы, если честно, слегка, но очень даже приятно, обалдели, однажды, наконец, посидел с ней в какой-то кафешке, где под тихую музыку мы, как было принято говорить в начале прошлого века, несколько раз потангировали. Встречи наши, в общем, отличались вполне целомудренным характером — как у студентов-первокурсников, еще помнящих о строгих родительских наставлениях. И в этом, между прочим, таилось что-то милое и прелестное.
А поиск, осуществляемый мной, застопорился. Я, если откровенно, не знал, в какие ворота мне теперь тыкаться. Ну, подготовился к решающей встрече с Блынским, ради чего опять побывал в дядиной квартире и пересмотрел его, тот, что за платяным шкафом, «загашник». По некотором размышлении остановился на иконе «Параскева Пятница в житии». Модест Павлович датировал эту редкость XV веком. По моим расчетам, стоимость ее заметно превышала ту сумму, которую требовал в залог Морис Вениаминович Блынский.
Икона мне нравилась. На голове святой — корона, в поднятой левой руке она держит крест, а правой ладонью, слегка вздетой, с несколько неестественно изогнутым мизинцем, будто призывает к чему-то. Послушанью? Смиренью? Просто вниманью? Темно-зеленое, с коричневым подбоем платье ее оживлял алый омофор с краями, ниспадающими ниже колен. Центральный образ обрамляли восемь изображений на евангельские сюжеты. Я подумал, что Морис Вениаминович залогом останется доволен. И… И надо бы справиться у Вальдшнепова по поводу гарантий — мне совсем не хотелось бы, чтобы этот раритет из бесценной дядиной, а теперь уже моей коллекции был безвозвратно утерян. Потребовать с Блынского расписку, что ли?
А еще я, сидя в задумчивости в нормально обставленной и все же как бы пустой квартире, подумал, что надо бы обязательно встретиться с Лаврухиным. Неизвестно, что я смогу выпытать у него, но мне очень хочется увидеть этого человека. И еще мне пришло в голову, что давненько я не получал писем из…небытия. Если это пауза, то она заметно длиннее предыдущих. Не исключено, что больше никаких весточек и не будет. Дядя ведь предупреждал, что это, возможно, предпоследнее или вообще последнее письмо.
«Да, конечно, последнее, — подумал я, и мне стало грустно оттого, что исчезла иллюзия, будто дядя жив и общается со мной с помощью переписки, в которой одни лишь ребусы.
Итак, многообещающая перспектива доискаться до истины в деле Радецкого никак не прослеживалась. На кого я похож? На писателя, который написал полромана и зашел в тупик со всеми своими сюжетными линиями, не зная, что делать дальше и состоится ли вообще эта его книга? Кажется, да.