С каждой минутой горы придвигались все ближе, и сосны на склонах стали проступать на фоне ковра из вереска, словно рельеф из более плотного вещества, напоминая густую зеленую пену водяного кресса на отливающем пурпуром стоячем болоте.
Наконец они приехали на ферму. Красивую старую помещичью усадьбу окружали амбары и сараи под красной черепицей. Возле дома, подобно геральдическим символам, возвышались два великолепных платана; их стволы поражали невероятной толщиной.
Услышав лай собак, выглянула хозяйка и заспешила им навстречу в сопровождении хорошенькой девушки лет семнадцати, которую она представила как свою внучку Хейзел.
На шестом десятке жизни вдова Бормоти все еще была хороша: высокая, представительная, в ее волосах, без намека на седину, угадывалось не меньше оттенков рыжего и каштанового цветов, чем на клумбе желтофиоли, пламенеющей под солнцем.
Подошли двое мужчин и увели лошадей, а путникам показали их комнаты.
Как и приличествует сыну Верховного Сенешаля, Ранульфу предоставили лучшую. Она была просторной и уютной. Невзирая на простые ситцевые занавески, неприхотливую деревенскую мебель и даже устланный сухим тростником пол, в ней безошибочно угадывались следы прежнего величия, оставшегося с тех времен, когда дом принадлежал не фермерам, а людям благородного происхождения.
Потолок украшала изысканная роспись в пастельных тонах, характерная для архитектуры времен герцога Обри. Точно такой же потолок был в спальне госпожи Златорады в Луде. Она смотрела на него во время родов – так поступали все матери из семейства Шантиклеров, – и цвета, и узоры этого потолка помогали ей превозмогать боль.
Эндимиона Хитровэна поместили рядом с Ранульфом, а Люку отвели большую уютную комнату на чердаке.
Ранульф говорил, что совершенно не устал от дальнего путешествия верхом. Щеки его горели, глаза блестели, и когда вдова оставила его наедине с Люком, он, несколько раз подпрыгнув от восторга, закричал:
– Мне так нравится это место, Люк!
В шесть часов во дворе громко зазвонил колокольчик, вероятно созывая батраков на ужин. Хозяйка успела предупредить их, что ужинают обычно на кухне; поэтому Ранульф и Люк, оба очень голодные, поспешили спуститься вниз.
Кухня была огромной, с тяжелыми каменными сводами. Она тянулась во всю длину дома, и в старину служила залом для банкетов: большой камин, тоже из камня, был украшен горельефами с изображением цветов и арабесок из листьев, повсеместно встречающихся в искусстве Доримара. По обе стороны камина сидели две гигантские медные собаки. Пол был выложен мозаикой из коричневых, красных и серо-голубых плит.
В центре располагался длинный узкий стол; на нем стояли оловянные миски и кружки, предназначенные для батраков и служанок. Те гурьбой только что вошли сюда с лицами, сияющими от недавнего употребления мыла и воды.
Они столпились в дальнем углу комнаты и хихикали, смущенные присутствием новых людей. По доброй старой традиции сельских жителей они садились за стол вместе со своими хозяевами.
Ужин был восхитительный – большущий ароматный копченый окорок с маринованным первоцветом, солонина, пирог с олениной, а в честь именитых гостей – жареный лебедь. Вино из собственного винограда пахло медом и куманикой.
Больше всех за столом разговаривали вдова и Эндимион Хитровэн. Он расспрашивал ее, много ли форели наловили летом в Пестрой, интересовался, какой она расцветки. А вдова рассказывала ему, как недавно вытащили семгу весом в десять фунтов.
Ранульф, молча жевавший все это время, вдруг посмотрел на них с характерной для него улыбкой, которая часто приводила людей в замешательство.
– Это не настоящий разговор, – сказал он – На самом деле вы разговариваете совсем не так. Сейчас вы притворяетесь.
Вдова очень удивилась и, похоже, рассердилась. Но Эндимион Хитровэн весело засмеялся и спросил мальчика, что он называет «настоящим разговором». Однако Ранульф не ответил.
Но Люк Коноплин каким-то образом догадался, о чем говорил Ранульф. Диалог между вдовой и доктором выглядел искусственным; все время чувствовалось, что слова имеют двойной смысл, известный только собеседникам.
Через несколько минут в кухню вошел какой-то сморщенный старичок с очень яркими глазами и сел в дальнем конце стола. И тут Ранульф действительно всех очень испугал: он перестал есть, несколько секунд молча смотрел на старика, а потом вдруг пронзительно вскрикнул.
Все посмотрели на него с удивлением. Он сидел, перепуганный до смерти, с круглыми, широко открытыми глазами и указывал на старика.
– Ну, ну, дружок! – резко крикнул Эндимион Хитровэн. – Что это значит?
– Что вас тревожит, юноша? – забеспокоилась хозяйка.
Но тот все так же молча указывал на старика, который, радуясь тому, что стал центром внимания, самодовольно хихикал и строил глазки.
– Он испугался Портунуса, – засмеялись девушки.
И слова «Портунус, старый ткач Портунус…» зашелестели среди присутствующих, передаваясь из уст в уста.
– Да, Портунус, ткач, – подтвердила вдова, и глаза ее как-то угрожающе сверкнули. – А кто, хотелось бы мне знать, не любит Портунуса?
Девушки опустили головы, а мужчины неодобрительно хмыкнули.
– Ну? – с вызовом произнесла вдова.
Ей никто не ответил, и она возмущенно продолжала:
– А кто самый искусный и услужливый человек на двадцать миль в округе?
Она пристально посмотрела на всех сидевших за столом и, помолчав, повторила свой вопрос.
Нехотя все пробормотали: «Портунус».
– А если сыр не свертывается, или масло не сбивается, или вино не бродит в бочках, кто приходит нам на помощь?
– Портунус, – пробормотала компания.
– А кто всегда помогает девушкам вязать и трепать коноплю, кто умеет мотать кудель и прясть? А когда работа сделана, кто радует вас игрой на скрипке?
– Портунус, – эхом отозвалась компания. Вдруг Хейзел подняла глаза от тарелки – в них горел гнев и вызов.
– А кто, – резко закричала она, – сидя у огня, жарит маленьких лягушек и ест их, надеясь, что его никто не видит? Портунус!
С каждым словом ее голос звенел все больше и взлетал, будто устремившаяся ввысь птица. Но когда она произнесла последнее слово, птица, словно ударившись о потолок, вдруг упала замертво. И Люк увидел, как девушка съежилась под холодным и возмущенным взглядом вдовы.
Он заметил еще кое-что.
В Доримаре у йоменов существовала традиция вешать пучок сухого фенхеля над дверью каждой комнаты, так как считалось, что фенхель отпугивает фей. И при жутком возгласе Ранульфа Люк, так же инстинктивно, как в подобных обстоятельствах средневековый монах, осенил себя крестом, взглянув на дверь.
Но у вдовы Бормоти над дверью не было фенхеля!
Мужчины ухмыльнулись, девушки в ответ на вспышку Хейзел переглянулись и наступила неловкая тишина.
– Тем временем Ранульф, казалось, преодолел испуг и снова решительно принялся за ужин. Желая его успокоить, вдова заговорила:
– Попомните мои слова, юный мастер, вы полюбите Портунуса так же, как мы все его любим. Портунусу можно верить, когда он рассказывает, где ловится форель или в каком месте искать птичьи гнезда… а, Портунус?
Портунус захихикал от восторга, а его яркие глаза заискрились еще больше.
– Да, – продолжала вдова, – я знаю его вот уже двадцать лет. Он известен в наших краях как ткач – ходит по фермам, а любая комната с ткацким станком называется у нас «гостиная Портунуса». И за двадцать миль в округе ни одна свадьба, ни одна потеха не обходится без его игры на скрипке.
Люк, державшийся настороже из-за только что пережитого страха, заметил, что Эндимион Хитровэн перестал разговаривать и внимательно смотрел на Ранульфа.
После ужина девушки и батраки ушли, исчез и Портунус, а трое гостей продолжали сидеть на кухне, с удовольствием слушая жужжание прялок вдовы и Хейзел. Они почти не разговаривали; после длинного дня на свежем воздухе им очень хотелось спать.