Выборы должны были начаться вскоре после полудня. У маленькой избушки, или, вернее, барака, перед столом, на котором разложили бумагу, перья и чернила, толпились уже окрестные фермеры и охотники. Внутри избушка была обставлена кроватью, приткнутой к стене, столом да двумя-тремя стульями.
По стенам висели несколько ружей, пороховых мешков с пулями и дробью. Несколько пионеров, проживавших целый год среди лесов, лежали на полу, кто завернувшись в шкуры, кто просто на куче стружек. Они разговаривали о своих домашних делах, расчистке земель, охоте, находках золота в горах Фурш Лафава и о многом другом.
Характернее иных, находившихся в хижине, была группа мужчин, прислонившихся к постели, стоявшей у стены. На этом прямо-таки первобытном ложе, с ногами, свешивающимися на пол, лежал очень высокий худой мужчина, одетый в светло-серое пальто из мохнатой материи. Сукно на спине этой одежды цветом своим совершенно отличалось от цвета на рукавах и воротнике. Голова была прикрыта широкой суконной шляпой, в нескольких местах продранной, вероятно, для того, чтобы поддерживать вентиляцию. Башмаки столь странно одетого джентльмена прочностью своей напоминали шляпу, только дыры их имели несколько иное назначение: не вентиляцию, а возможность мозолям не тереться о кожу. Что касается его панталон, обвязанных ремешками под коленями, то они состояли из такого множества различных кусков и заплат, что их можно было принять за какую-то фантастическую пестро разрисованную географическую карту. Робин, так звали заплатанного человека, как он сам говорил, являлся американцем по происхождению. На нем была старая охотничья сумка, а за поясом, несколько дополняя непрезентабельный костюм, торчал большой нож с деревянной ручкой.
Несмотря на то что этот бедняк был весь обмотан самой невозможной одеждой и, кроме того, лежал на страшно жесткой постели, он, по-видимому, находился в самом благодушном настроении и с наслаждением перебирал струны скрипки, держа ее в руках. Звуки, извлекаемые им из этого инструмента, были так резки и дики, что собаки, лежавшие возле хижины, с беспокойством вскакивали с своих пригретых солнцем мест, чтобы посмотреть, кому это понадобилось нарушать их спокойствие.
Присутствующие в хижине рисковали оглохнуть или сойти с ума от дикой музыки, однако относились к ней гораздо хладнокровнее, вернее, совершенно не обращали на нее внимания, разговаривали между собой, шутили, смеялись, продолжая третировать музыканта, несмотря на все его старания обратить на себя внимание такой чудной игрой на не менее чудном инструменте.
Однако, как и всегда, из общего правила нашлось исключение. Один из находившихся в хижине, растянувшись на полу во весь рост на звериных шкурах, видимо, с наслаждением насвистывал довольно верно, хотя и в другой тональности, мотив, который играл верзила на скрипке. Скрипач невозмутимо, по меньшей мере в пятьдесят первый раз начал ту же песенку сначала. Тогда даже самый терпеливый поклонник его таланта почувствовал, вероятно, скуку. Дав виртуозу легкий толчок ногой в локоть, дабы обратить на себя его внимание, он громко закричал:
– Послушайте, дружище, вот уже целых полчаса я вынужден насвистывать одну и ту же песню, неужели вы, черт вас подери, не знаете ничего другого? Хотя, признаться, и я всему предпочитаю «Янки Дудл»!
Окончив свое увещевание, любитель «Янки Дудла» снова улегся на полу, начав опять чуть не с остервенением, гораздо громче прежнего насвистывать тот же мотив.
– Не узнали ли, господа, чего-нибудь нового об убийстве Гитзкота? – спросил фермер, живший неподалеку от Фурш Лафава. – Я, по крайней мере, не слыхал никаких подробностей.
– Да и я ничего не слыхал, – ответил тот, к кому он обратился. – Наши товарищи, разыскав тело и прикрыв его ветвями, отправились по следам, чтобы разыскать, если возможно, или, по крайней мере, узнать, кто был соучастником убийства. К несчастью, полил проливной дождь, уничтоживший следы и лишивший наших друзей возможности что-либо установить.