Женщины остановились в нерешительности. Лука Тихонович посмотрел на Лукию, —девушка тихо поставила чугунок на полочку. Внезапно обычно молчаливый Исидор завыл. Это напугало женщин. Не говоря ни слова, они быстро проскользнули одна за другой в дверь.
— Сороки! — крикнул им вслед Лука Тихонович, вытаскивая из сумки зайца. Затем подошел к Лукии, по-отцовски погладил ее по голове и тихо сказал:
— Завтра выезжаем. Будешь здорова... Гопта из болопта...
Глава сороковая
ВОЕННО-ПОЛЕВОЙ СУД
Лаврин Строкатый сидел в камере один. Это была самая дальняя угловая камера на втором этаже тюрьмы. Одиночной она стала недавно. Почти целый месяц вместе с Лаврином сидели еще два солдата. Один из них — дезертир, второй — с двумя отрубленными пальцами на руке. Солдат умышленно изувечил себя, чтобы не попасть в окопы. Но вот уже несколько дней, как их забрали из камеры, и Лаврин остался один.
Целыми днями смотрел он через решетку на далекие заснеженные поля. Тюрьма стояла на окраине города, поэтому со второго этажа хорошо просматривались дорога в поле, очертания хутора на горизонте. Из уездного городка Лаврина перевели в губернский. Родное село теперь было далеко, но Лаврину все казалось, что эта дорога в поле ведет как раз в Водное.
Первое время тюремный надзиратель ругался, запрещал смотреть в окно, но затем махнул рукой. Да и сам узник не производил на него впечатления опасного преступника, который готовит побег.
Лаврин ждал суда. Он знал, что суд будет короткий и беспощадный. Дезертирам выносился только смертный приговор. Сегодня поутру щелкнул камерный глазок, и Лаврин увидел в нем глаза, нос и усы надзирателя.
— В окошко все посматриваешь? Уже недолго...
Надзиратель не договорил. Его усы шевельнулись, как бы в усмешке, он помолчал, а затем произнес:
— А над теми двумя, что с тобою сидели, приговор уже привели в исполнение... Обоим — карачун. Сегодня на заре отправились без пересадки в земельную волость... Одним махом от всех недугов излечились.
Лаврина невольно дрожь пробрала. Быстрыми шагами подошел к двери, надзиратель бросил ему прямо в лицо:
— Да, думаю, что твой черед наступил. Ничего, крепись...
Надзиратель сказал правду. Вечером следующего дня четыре жандарма с саблями наголо повели Лаврина длинными коридорами мимо многочисленных камер с глазками, пересекли двор тюрьмы и остановились у одноэтажного здания, прижавшегося одной стороной к тюремной стене. Из здания вышел жандармский ротмистр и приказал ввести преступника.
Не прошло и десяти минут, как Лаврин оказался в комнате, застланной во весь пол пушистым пестрым ковром. За длинным столом сидели пятеро военных в мундирах с блестящими погонами, все капитаны, кроме председателя суда — полковника. Перед ним были разложены бумаги, а рядом стояла золотая табакерка. На ней выгравированы какие-то слова. Какие именно, Лаврин не мог разобрать, но ему почему-то запало в голову, что табакерку эту полковнику, видимо, подарил сам царь.
«Вот и суд, — мелькнула мысль. — Значит, надзиратель не соврал. И это действительно конец...»
Лаврин обвел глазами своих судей. Опытный глаз окопного фронтовика сразу же определил, что все эти люди — тыловые крысы, которые не нюхали боевого пороха. Упитанные лица, белые руки неожиданно ярко напомнили отца Сидора. Как это было давно. Словно сто лет прошло с тех пор...
Лаврин осмотрелся по сторонам, увидел себя окруженным жандармами с саблями наголо. Они стояли, как истуканы, затаив дыхание, даже не моргая ресницами. Синий папиросный дым висел в воздухе. Видимо, офицеры сидели здесь давно, наверное, уже успели отправить сегодня на виселицу не одного дезертира. Лаврин, шевеля ноздрями, жадно втягивал в себя душистый табачный дым — с тех пор как попал в тюрьму, не курил.
Прямо над головами судей на стене висела большая картина в позолоченной раме — полуодетая женщина, весело смеясь, высоко подняла вверх бокал с вином. Комната, где происходил военно-полевой суд, видимо, являлась частью квартиры начальника тюрьмы.
— Подойди ближе, — скрипучим голосом приказал полковник, — Фамилия?
— Лаврин Строкатый.
— Мг-мг... Бывший рядовой девяносто второго Екатеринославского пехотного полка?
— Так точно.
— Ты обвиняешься в том, что самовольно оставил окопы в наиболее ответственное и опасное для доблестной Н-ской армии время, когда не хватало снарядов и надо было собственной грудью сдерживать наступление врагов...