В тот день первой к нему пришла старуха Федора с Лукией. Старушка начала что-то говорить, но монах ее прервал:
— Все знаю, все знаю, — махнул он рукой. — Когда ты еще думала сюда пойти, я уже знал о тебе...
Это был излюбленный метод воздействия отца Памфила на посетителей. Он всегда давал большой эффект. Старуха Федора словно онемела, а затем упала на колени, начала ловить руку старца, чтобы припасть к ней губами.
— Святитель... Отче... Прозорливец... — шептала старуха.
Отец Памфил отстранил ее и с удовольствием остановил свой взгляд на красавице девушке.
— Молись, Лукия, — обернулась Федора.
— Знаю, что зовут ее Лукией, — торжественно сказал монах, и тут увидел руку девушки, которая дергалась.
— Надо идти в святой монастырь, — сказал первое, что навернулось ему на язык, — за руку тебя дергает враг рода христианского...
— В монастырь, — прошептала старуха Федора, — Слышишь, Лукия?
Весь день после этого старуха только и говорила, что о монастыре:
— Правду сказал прозорливый старец. Пойдешь в монастырь, Лукия, отмолишь и свои и мои грехи...
Глава сорок четвертая
ВЫСТРЕЛ
После обеда прошел дождь. Нагретая, растрескавшаяся от жары земля ожила. Лукия с наслаждением шлепала босыми ногами по теплым лужам. Выглянуло солнце, с земли подымался пар, словно золотыми нитями паутины соединялись в эту минуту земля и небо.
Старуха Федора и Лукия подходили к Водному. Обе были полны воспоминаний о путешествии. Казалось, в ушах еще гремит величественное пение хора в соборе лавры. Перед глазами мелькает неслыханная роскошь «божьего дома», одежда еще пахнет ладаном. Вспоминались студеные реки, густые леса, села и хутора, новые люди, новые места, ночевки в поле под луной и солнце, радостное искрометное солнце над необозримыми просторами!.. Почти два месяца прошло с того времени, как началось их путешествие. Как же давно это было! Давно!
По полевой дороге, которая вела к городу, быстро приближались несколько экипажей. Богомольцы сошли с дороги. Мимо них промелькнул фаэтон, за ним еще фаэтон, потом линейка и двое всадников. Лукия расширенными глазами смотрела им вслед. В первом фаэтоне она успела разглядеть совсем седую, старую с крючковатым носом пани. Лукия узнала ее.
Это была графиня Скаржинская. Узнала и всадников — Петровича да графского гайдука Сашку...
Девушка притихла, всю дорогу до Водного уже молчала. Она ощущала, как к ней возвращается былая грусть. Вот только что миновали ветряк за околицей, где прощалась с Лаврином; вот улица, по которой когда-то в пургу бежала она ночью к попу; вот поповский двор...
Лукию словно схватило что-то за горло, ей вдруг стало холодно. Она превозмогла себя и пошла дальше.
Вот и их покосившаяся изба. Какой пустотой веет от нее! Стреха покрылась зеленым мхом, в углу на двери сетка густой паутины, вместо изгороди торчат одни колья. Лето было дождливое, маленький двор зарос высоким бурьяном, крапивой, заросла даже тропинка в садочке, где Лукия так часто сидела под вишней с Лаврином. Совсем завалился набок маленький сарайчик, где когда-то хрюкал поросенок, в доме кто-то вышиб стекла, и окна зияли черными отверстиями. А перед самым порогом вырос ржаной стебель — колос был полный, усатый...
Куда ни посмотришь, все вызывало полузабытые воспоминания. В этом домишке прошли ее лучшие молодые годы, под этой стрехой жили когда-то свои радости, тревоги, было свое счастье, свое горе...
То, что Лукия вернулась из лавры по-прежнему больной, отец Сидор не преминул использовать в своих целях. Он старательно разъяснял людям, что божья матерь не исцелила строптивую девчонку, которая не пожелала петь в церковном хоре. Поп даже выступил с проповедью в церкви, где на примере Лукии доказывал народу, как господь карает за гордость, за зависть к имуществу своего ближнего. Отец Сидор нарочно придумал, что Лукия, мол, вела разговоры о разделе земли всем поровну.
Надвигалось «смутное время», как говорил священник. Народ свергнул «помазанника божьего». Нарастала тревога. В далеком Петрограде большевики воевали с Временным правительством. Голытьба волновалась. Начались поджоги помещичьих усадеб.
Скаржинская сбежала. Прошло несколько дней, и над ее имением взвился столб дыма и огня. Толпа селян видела, как на крыше двухэтажного флигеля появилось какое-то черное чудовище, похожее на человека и на зверя. Чудовище дико вскрикнуло и исчезло в огне.
Голытьба похвалялась, что «рассчитается» с Носюрой. Фронтовики, возвращавшиеся домой, рассказывали, как они в окопах пускали пули в ненавистное начальство. Часто такие беседы заканчивались выразительными жестами в сторону просторного носюровского двора: