– Обратился к вам? Но… – Юноша осекся, вспомнив наставления отца пользоваться чаще ушами, чем языком. – Но я думал…
– Что ты думал? Что папа Борха тоже будет чужестранцем? – спросил Родриго, намеренно произнося свое имя на испанский манер. – Человеком, который станет покровительствовать только своей семье, а поддержкой баловать Испанию в ущерб Италии? – Его глаза на миг сверкнули гневом, который он был не в силах скрыть. – Скажи, а станет ли папа из рода Медичи меньше заботиться об интересах святой церкви только потому, что любит свою семью и прибыл из Флоренции?
– Кардинал Борджиа, я вовсе не хотел…
– Обидеть меня? О нет! Ты и не обидел. Сильные мира сего должны открыто говорить друг с другом. Иного я и не жду.
Он улыбнулся, хорошо понимая, что своими словами обидел молодого человека сам.
– Да, я из рода Борджиа. И с детьми своими я говорю на нашем родном языке. Но при этом я не меньший итальянец, чем те, кто запускает руки во французскую казну! Если папская тиара продается – а Бог свидетель, не я начал эту торговлю, – то пусть она хотя бы останется на этой земле! – Он снова вздохнул и хлопнул собеседника по плечу. – Что ж, боюсь, я сказал уже слишком много. Смотри-ка, ты вытянул из меня всю правду. Как же ты похож на отца! Он был прирожденным политиком. Всегда держал нос по ветру и, уловив изменения, разворачивал паруса, чтобы направить корабль по верному курсу.
Молодой Медичи ничего не ответил, слишком потрясенный происходящим. Всю жизнь наблюдая, как отец в случае необходимости с легкостью превращал уксус в мед, он лучше любого другого знал, что такое политика, но даже ему в новинку были и эта театральность, и это поистине гениальное коварство.
– Ты устал. Отдохни. Что бы ни случилось, утро вечера мудренее. Знаешь, думаю, моему Чезаре алые одежды придутся к лицу, как и тебе. – Борджиа лучезарно улыбнулся на прощанье. – Я буду счастлив увидеть, как вы оба стоите рядом, стройные и крепкие, как кипарисы. Только представь, какой огонь вы сможете разжечь своей энергией и юностью в этой обители стариков! – Он засмеялся. – Ах, не слушай меня, во мне говорит глупая гордость человека, любящего сына сильнее, чем себя самого.
После того как он ушел, молодой человек крепко задумался. Однако мысли его были заняты не предстоящим голосованием. Из головы никак не уходил образ Чезаре Борджиа в красном одеянии. Как-то он встретил его на улицах Пизы – выглядел Чезаре так, будто все двери мира открыты ему, даже стучать не нужно, да еще и не всякий дом он почтит своим присутствием. Всем известно, что верхушка церкви полна людей, весьма отдаленно представляющих себе, что такое смирение, высокомерных и ленивых (да и сам он не без греха), но по крайней мере на публике они ведут себя как положено, чего не скажешь о Чезаре Борджиа.
Впрочем, самоуверенность Чезаре не шла ни в какое сравнение с амбициями его отца. Неважно, сколь высоко по карьерной лестнице забирался Родриго Борджиа, ему всегда хотелось выше. Каноническое право, которое они усердно изучали много лет, на этот счет совершенно недвусмысленно говорит: незаконнорожденные – пусть даже отпрыски самого папы – не могут войти в ряды священной коллегии кардиналов.
Снаружи стали собираться к ужину. Донесся смех Родриго Борджиа и гул разговоров где-то в глубине общего зала. Если делла Ровере должен собрать все необходимые голоса на следующих выборах, кто-то обязательно агитирует сейчас за него в попытке обеспечить ему победу.
Молодой человек достал письмо отца. Бумага пропиталась потом, и не только потому, что в комнате было жарко. Он встал на колени и вознес Богу горячую искреннюю молитву – впервые с тех пор, как собрался конклав.
Глава 2
Следующим утром в главном зале капеллы состоялось третье голосование конклава.
Подсчет показал, что делла Ровере заметно вырвался вперед. Сам он – слишком хороший политик, чтобы обнажать свои эмоции – сидел с непроницаемым лицом, в отличие от Сфорцы, который сразу стал выказывать беспокойство, нервно поглядывая в сторону вице-канцлера. Но кардинал Борджиа лишь смиренно потупил глаза, будто в молитве.