Давно в разгаре весна, апрель. За это время Родион дважды возил меня в консерваторию, и каждую неделю мы бывали с ним на выставках. Я перестала бояться выходов в свет, на люди. Пустые музейные залы действовали на меня благотворно, успокаивали и понемногу приучали к жизни.
На этот раз на Крымском не было особо выдающейся выставки, просто экспонировались молодые художники. Мы обошли несколько залов. Устали ноги, а глаза выхватили из хаоса и пестроты только два-три полотна. Мы сели отдохнуть на желтый плюшевый диван, и я с легким разочарованием произнесла:
— Знаете, что меня больше всего угнетает? Обилие перепевов чужого. Пускай будет маленький, слабый, но свой голос.
— Так было всегда. Представьте себе, что все эти художники, почти две дюжины, вдруг заговорили своими, звучными, неподражаемыми голосами — да мы бы оглохли!
Родион, в отличие от меня, никогда не разочаровывался, но и не восхищался. Он все воспринимал спокойно, как должное. Иногда защищал от моих нападок какого-нибудь живописца, впавшего в модернистский маразм: каждый самовыражается как может. Слегка посмеивался над моими традиционными вкусами. Я любила Маковского, Родион его, кажется, не любил. Когда ему что-то нравилось, у него теплели глаза. Это я давно заметила.
— Вот пожалуйста, полюбуйтесь!
Прямо напротив нашего дивана висела картина, почти точно повторявшая знаменитый «Черный квадрат». И вдруг на меня ни с того ни с сего нахлынули воспоминания. Давным-давно, семь-восемь лет назад, мы с Игорем были в этих же залах на выставке Малевича. Стояли, обнявшись, возле «Черного квадрата», и я озадаченно просила:
— Иноземцев, объясни мне, пожалуйста, смысл этого шедевра. Я люблю Малевича-импрессиониста. Я люблю его безликих крестьян. Не могу без слез умиления видеть «Марфу и Ваньку». Но квадрата не понимаю.
Игорь смеялся — а кто его понимает? Это всего лишь символ мыслительной абстракции.
— Абстрактное мышление, которое в упор не видит реальности, на этом полотне празднует громкую победу над бедной языческой чувственностью, — торжественно провозгласил он. — Малевич словно воплотил в своем квадрате все многообразие интеллектуальных комбинаций и логических экспериментов, акций и новаций. Но при этом убил все живое — краски, запахи, эмоции.
— Это точно, убил! — согласилась я.
Я улыбнулась воспоминанию. Оно не принесло с собой боли, как это было раньше. Слегка пощипала за сердце тоска, но легкая, сладкая. Тоска о моей молодости, в которой было немало счастливых дней.
В этот день я поняла, что моя первая большая любовь перестала мучить меня. Образ Игоря потускнел и уплыл далеко в прошлое, в сиреневый туман воспоминаний. Все дурное, тяжелое забылось. Хорошее осталось. В сущности, мой первый муж очень много дал мне. Научил читать умные, серьезные книги, думать, высказывать свои мысли.
Тогда я не понимала, почему вдруг прошлое раз и навсегда покинуло меня. Потому что появилось настоящее. Мы сидели с Родионом на скамейке в скверике возле выставочного зала и разговаривали. Он был рядом со мной каждый день. Когда мы прощались, наступала неприятная пустота.
Я прожила одна несколько лет и уже привыкла к одиночеству. Ведь бытовое сожительство с Толяном тоже было одиночеством. В этот день я впервые осознала, что отныне не одна. Как-то незаметно рухнула последняя стенка между нами. Теперь я могла говорить с Родионом обо всем — о потерянном ребенке, о своем первом несчастливом замужестве, о нелепом браке с Карасевым. Я даже рассказала, нимало не смущаясь, зачем выбежала из дому в тот вечер, когда мы с ним столкнулись на дороге.
— А я впервые в жизни очутился в этом районе, на этой самой дороге, — вспоминал Родион, и в глазах его при этом мелькнуло удивление. — Старый институтский приятель уже несколько лет уговаривал заехать, посидеть, вспомнить молодость. Я отнекивался, откладывал встречу. Наконец он просто обиделся. А я скрепя сердце собрался и поехал…
— А почему вы все-таки остановились? — Мне этот вопрос давно не давал покоя. — Представляю, стоит на дороге растрепанная женщина, явно не в себе, проклинает кого-то, размахивает кулаком. Никто ведь не останавливался, кроме вас.
Мы с ним по-прежнему были на «вы» и почему-то не испытывали потребности поторопиться и перебежать на «ты». Хотя душевная близость и притяжение росли с каждым днем. Наше «вы» было не пустым, а каким-то теплым, интимным и глубоким.
— Я не мог не остановиться, — объяснил он тихо, чуть наклонившись к моему уху. — У вас даже в темноте горели глаза, Лариса. Как вы там кричали: «Негодяи, когда-нибудь и вы будете лежать на обочине и напрасно ждать помощи…» Эти слова меня едва не убили. В глазах потемнело. И как назло, лекарства оставил дома…