На долгие годы сохранила Павлуше детская память остроту потрясения и боли за те людские страдания. Тогда по станице только и говорили, что об Ахтарях.
На разные лады пересказывалась эта трагедия, и представлялось мальчику, как ураган поднял воду с моря на высоту четырех аршин. Вот обрушивается водяная стена на рабочие бараки, на бедные хатки обездоленного люда. Самое страшное, что это случилось рано утром, часа в четыре, когда все крепко спали. Ураган срывает крыши, затопляет людей на Ачуевской и Ясенской косах. Ходили слухи, что только там погибло около полутора тысяч человек. Бедствие достигло таких размеров, что к месту происшествия экстренным поездом вынуждено было выехать высшее войсковое начальство.
А через несколько дней отец принес газету, и вечером вся семья за самоваром сидела вокруг него, непривычного в очках, развернувшего екатеринодарскую газету. Пили остывший чай, забывая о сахаре вприкуску…
Столько лет пролетит над его головой, а так же явственно видеться будут ему берег моря и рыбаки, подвозившие трупы. Большая группа женщин тут же шьет саваны, и плотники едва успевают сколачивать гробы. А надо всем, как писал очевидец события на страницах газет, стоит прекрасная весенняя погода, светит горячее южное солнце. Было это в начале марта 1914 года.
Удалось отцу раздобыть газету и на другой раз, уже возле правления. Играя в пыли, дожидаются они часа, поглядывают на ступеньки крыльца в надежде, что вот-вот атаман Бирюков направится по обыкновению к своей длинной хате на краю станицы, туда, где дорога на Красный лес встречается с почтовым трактом. Что такое обдумывал Дмитрий Пименович, шествуя по пути к дому, никто, конечно, этого сказать не мог, а вот что занята голова его какими-то невеселыми мыслями — это нетрудно было заметить всякому, кто встречался на улице с бывшим батарейцем, о котором ходила слава теперь как о человеке крутого нрава. Особенно заказано было попадаться под его тяжелую руку пьяницам, гулякам или дебоширам. Кулак он пускал в ход тут же, не церемонился.
Штрафовал Бирюков всех и вся за бурьян, разросшийся под забором, за свинью, выбежавшую на улицу. Говорят, что пришлось ему как-то и самого себя подвергнуть штрафу на кругленькую сумму — целых пятнадцать рублей! А дело было так. Проезжая как-то по толоке, заметил он трех хавроний, блуждающих по воле без присмотра. Тут же и наказал кучеру проследить, куда, в чей забор пролезут они от погони. Является тот и докладывает, что, мол, все исполнено в точности, удалось выявить — хавроньи удалились в огород самого атамана. Какой-никакой народец, да околачивался на ту пору при правлении, все слышали, и ничего не оставалось Дмитрию Пименовичу делать, как выписать квитанцию на крупный этот счет — по пятерке за свинью. После обеда он дал тыжнёвому команду отнести выписанный квиток жинке и наказать ей немедля явиться в правление для оплаты штрафа. Ничего не поделаешь: один для всех порядок…
Невеселые мысли, должно быть, одолевали атамана через несколько дней. И вновь Павлуша слушал печальную повесть о том, что гибель людей в Ахтарях, да еще такой массы, не была случайностью, а только следствием алчности хозяев карьера и Ачуевских рыбных промыслов, которые заботились прежде всего об извлечении прибыли из своего предприятия, нисколько не думая о рабочих. Какое им дело до тех, кто живет в бараках, поставленных прямо на ракушке, без каких бы то ни было свай. Затаив дыхание слушает подросток, а отец читает о том, что положение рабочих было ужасным, что их били, уплату денег задерживали по нескольку месяцев. До этого бедствия обездоленные люди в Ахтарях постоянно бастовали…
Однако ни в Ивановке, ни в самом Екатеринодаре, да и ни в одном углу державной России, огромной — от Финляндии и Польши до Великого океана с матушкой Сибирью и седым Уралом, — никто и не подозревал, казалось, не думал, какие беды уже висят надо всем миром и вот-вот обрушатся стеной, подобно азовской стихии, уже недалеким августом четырнадцатого года.
Тогда к заливистому трезвону старой Скорбященской церкви добавится глухой и тяжелый гул колоколов недавно освященного в станице нового храма. Как оглашенные станут метаться тогда от коша к кошу по степи вестовые с красными раздвоенными язычками значков на пиках. Под колокольный звон повернется русская история к неведомым и неслыханным дотоле событиям.
Не один раз кряду, возвращаясь домой после реального, подмечал Павел, что стайка ребятишек почему-то все вертится всякий раз, как только подходил он к летним, крытым красной черепицей казармам. Он-то знал, что все меньше и меньше удается собрать под их крышей станичных малолетков, годных завтра же пойти на защиту царя и отечества. Какие ни были и даже завалященькие казачата — всех успевает подобрать, пожрать война. Безразлично ей, видно, кого подмять — пластуна ли, доброго ли казака с его верным конем, одобренных строгими комиссиями на дотошных смотрах, — всех без разбору проглотит жадная пасть германского и турецкого фронтов…
Такие вот, должно быть, невеселые думки фельдфебеля, случалось, прерывали звонкие, полные неподдельного восторга и трепета (с самим Бирюковым здороваются!) голосочки:
— Здрасьте, господин атаман! — ручонки к виску, глазенки таращат в самые его глазищи. Осматривают вблизи могучую, порядком погрузневшую фигуру. Успевают за этот миг скользнуть взглядом от бритого, без бороды и усов, лица до черкески, до кинжала, висящего заветной игрушкой на поясе, и плети, торчащей из-за голенища.
Сами же пальцами ног перебирают от нестерпимо горячей и мягкой, как только что смолотая мука, пыли.
— Здрасьте, коли не шутите! — отвечает. — А чьи ж вы такие будете, если не секрет?
— Донцовы, — отвечают дружно, в один голос.
— Молодцы, — слышится в ответ.
И атаман продолжает неспешно свой путь. Дети же дожидаются, пока тот чуть отойдет, и, не сговариваясь, разом бегут, суетясь, ближним огородом под похилившимся плетнем, серым от пыли и времени. Пробираются, минуя грядки свядшей под полуденным жаром картошки, успевают полоснуть лозиной по развесистым, как свинячьи уши, и гулким лопухам, сквозь укропные душные кусты с золотистыми трутнями на медовых воздушных зонтиках-цветках, выскакивают из-за плетня уже другого двора, едва успев прикрыть за собой фортку. Замирают так, что сердце кажется теперь большим и громким. Когда шаги равняются с ними, приникшими к сухому хрусту плетеного забора, задиристо приветствуют, приставив ручонки к виску.
— Здрасьте, господин атаман!
— Здрасьте, — как ни в чем не бывало отвечает Дмитрий Пименович, приложив сложенные вместе длинные пальцы, указательный со средним, всегда почему-то эти два, к своему виску. — А чьи ж вы, интересно, такие будете?
— Донцовы! — как один отвечают ему.
Окончив столь удачно полуденное свое предприятие, мелкота убегает в поисках новых приключений.
Скоро случай свел Павлушу с Бирюковым поближе. За хлебозапасными магазинами — «гамазеями», как их тогда называли, на кладбище летним каленым днем сидят под часовенкой в холодке малые пастушата. С ними и Павел. Коровы разбрелись туда и сюда, улеглись в кустах вблизи крестов и могилок.
От нечего делать, от мертвой ли тишины со звенящими жалящими мухами, скуки ли ради, стали они разбирать мощенную плиткой дорожку. Установили на ребро одну за другой плитки и начали заваливать их так, чтобы они, с цокотом задевая одна другую, падали по цепочке таким образом, чтобы только что стоявшая стеночка превратилась в лежащую плашмя серую ленту. Должно быть, игра эта казалась им тогда то пулеметной перестрелкой, то чрезвычайно важной военной затеей…
И каков же был ужас их, когда над собой, над головами своими услышали они знакомый до страха голос:
— Здрасьте!
Онемевши от такой внезапности, дети не смогли проронить ни слова. Забыли даже, что надо сказать что-то Бирюкову в ответ на его приветствие.
— Так вот оно что! Молодцы! А я вас всех знаю, и очень даже хорошо. Если к вечеру дорожка не будет уложена на место, то плохо будет, и не так вам, как отцам вашим. А они, я думаю, спросят, чем вы здесь занимались. — Сказав это, он повернулся и ушел.